Триумф безголовых

Псина тоже захворала после наших речных злоключений. Простудившись и вдобавок подарив Культуку стакан крови, она тем не менее за три дня успела оклематься. И снова стала куда-то отлучаться, правда, уже без меня. Я попытался узнать у Эльруны, чем занимается ее наставница, но ничего не добился. Или махади берегла ее секреты, или тоже понятия не имела, над чем саяна так усердно работает.

А может она бегала по улицам и сдирала со столбов плакаты со своим описанием? Те самые, которые, как она и боялась, развесили после убийства курсора Таврия? Хотя навряд ли. Зачем бы Псине сдался лишний труд, если она легко изменяла свою внешность. В том числе кожу! Не знаю, каким снадобьем или мазью Псина натирала лицо, но нынче оно было не черным, а лишь смуглым, как у Эльруны, и вдобавок морщинистым, почти старческим. Что вкупе с седовласым париком превратило Вездесущую в пожилую и совсем другую женщину.

Как и вчера, сегодня я тоже проснулся от грохота бомб и топота солдат за окном. Псины в лавке уже не было. А теперь и Баррелий собрался отлучиться. И все же чуяло мое сердце – просто так шататься по улицам он не станет.

Гезир закрыл лавку сразу, как только на город упали первые снаряды южан. Сам он с той поры тоже где-то подолгу пропадал. Или помогал Вездесущей, или обделывал собственные делишки, ибо старик был из тех торгашей, которые не упустят случая подзаработать на войне. Так или иначе, никто кроме Эльруны не отговаривал ван Бьера от необдуманной прогулки. И мы с ним покинули лавку, оставив лопоухую в одиночестве.

За время болезни монах оброс густой щетиной, но сбривать ее не стал. С бородой его круглое лицо выглядело еще упитаннее. Отчего, закутавшись в плащ и изменив походку, он казался неуклюжим толстяком-горожанином, но точно не матерым воякой и убийцей. Тем более в компании с ребенком, ради чего он, видимо, и позвал меня с собой.

– Недурной выстрел, – заметил он, когда очередной промонторский камень грохнулся кварталах в трех от нас. Судя по треску, еще одной крышей в городе стало меньше. – Повидал я эти требушеты в работе при штурме Фенуи. Там они полгорода с землей сравняли, прежде чем мы туда ворвались… А остальные полгорода вырезал я, м-да…

Монах остановился и, понурив плечи, оперся рукой о стену. Бледность у него с лица давно сошла, но силы еще не восстановились. И его это злило – я понял это по тому, как он шевелил губами, бранясь про себя.

– Ты в порядке? – осведомился я.

– Закопай тебя Гном, парень! – прорычал Пивной Бочонок. – Нет, я не в порядке. Совсем не в порядке. И еще долго буду не в порядке, поэтому хватит задавать мне дурацкие вопросы. Пора бы тебе сообразить, что…

Он наговорил бы мне еще грубостей, но его перебила орущая толпа, что пробежала мимо нас с баграми и ведрами. А когда на улице вновь стало малолюдно, у Баррелия пропало желание меня ругать.

– Извини, – попросил я. – Я просто хотел…

– Нет, это ты меня извини, – неожиданно покаялся он, что было на него совсем не похоже. – Я раскис и вышел из себя, хотя не должен был. Не ты виноват в моих бедах. А я, будто конченый пропойца, срываю злобу на том, кто слабее меня.

– После того, что ты пережил, тебя можно понять, – попытался я найти ему оправдание. Сам не знаю зачем, поскольку я все равно на него не обиделся.

– Вряд ли ты меня понимаешь, – мотнул головой ван Бьер. – Не потому что ты глуп, ведь ты не глуп, а потому что еще слишком молод.

Я лишь пожал плечами: дескать, как скажешь, не буду спорить.

– Никогда тебе такого не говорил, но… – продолжил он, немного помолчав. – Не знаю, почему, но мне всегда казалось, что последним из нас, кригарийцев, умру точно не я. Каждый из моих братьев был умнее и благоразумнее меня. Я же постоянно бросался в заварухи, куда братья никогда бы не сунулись, трижды не подумав. И вот чем обернулось мое безрассудство. Их отравили и обезглавили, а я остался последним кригарийцем на белом свете. Самым недостойным монахом из всех, у кого было право оказаться на моем месте.

Он примолк, потому что мимо нас снова забегали люди. Одни из них несли на носилках раненых – видимо, тех, кого придавило обломками кровли, пробитой снарядом южан. Другие – те, кто бежал им навстречу, – гнали лошадь, тянущую большую бочку на колесах. Это были пожарные водовозы – одна из команд, что сновали по улицам круглые сутки, и все равно, бывало, не справлялись со своими обязанностями.

– Но ведь вы могли погибнуть и все до единого, – сказал я, когда нам снова перестали мешать. – И никто бы не отомстил тогда за вашу смерть. Однако ты выжил и продолжил борьбу. А значит история кригарийцев все еще продолжается. И возможно, даже к лучшему, что выжил именно ты, а не кто-то другой. Кому еще, как не самому безрассудному кригарийцу, бросать вызов главному знаменосцу тетрарха?

Баррелий ответил не сразу. Поначалу он стоял, все также опершись на стену, и смотрел на меня испытующим взором. Так, словно пытался вникнуть в смысл моих слов. Хотя во что там было вникать – я же не сказал ничего заумного.