Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Для рисовальщика пластический ритм важнее геометрии, продолжает Пеладан, движение в живописи должно носить не реальный, а воображаемый, изобретенный характер. Прекрасное движение отличается сдержанностью: экстериоризируя душевные порывы, оно призвано вместе с тем не демонстрировать сиюминутную страсть, но создавать идеализацию страсти. В духе рассуждений И. Винкельмана об идеальной, обобщенной античной красоте, подобной чистой воде без вкуса и примесей, ее благородной простоте и спокойном величии, Пеладан настаивает на том, что подлинная цель искусства — не патетика либо экспрессия, но чистая, благородная красота: «Вечно сияют только те произведения, единственный сюжет которых — их красота»; именно она позволяет достичь высшей, наиболее одухотворенной ступени эстетического восприятия — медленного созерцания.

Идеальное, сверхчеловеческое в искусстве чуждо гипертрофированной телесности. Пеладан не согласен с Леонардо в том, что «драпировки, одевающие фигуры, должны показывать, что в них действительно живут эти фигуры» (529, 529. С. 231). Он подчеркивает, что в произведениях живописи потусторонние, нематериальные фигуры, а также значимые, выдающиеся существа (ангелы, Дева Мария, пророки, философы) должны быть задрапированы, а не обнажены, так как живопись, в отличие от скульптуры, не может быть целомудренной, она лишь стыдлива. Пеладан считает ошибкой Микеланджело изображение в «Страшном суде» нагого Христа, неотличимого от других мучеников.

Красота в живописи, по Пеладану, связана с цветом. Комментируя мнение Леонардо о том, что «живопись является сопоставлением света и мрака, смешанных с различными качествами всех цветов, простых и сложных» (439, 408. С. 202), Пеладан акцентирует внимание на том, что цвет — крайне чувствительный элемент, не терпящий ни прямолинейно-точной передачи, как в натурализме, ни резких преувеличений и контрастов, как в импрессионизме, ни чистых тонов, как в примитивизме.

Размышления о цвете наводят Пеладана на мысли о синестезии и синтезе искусств. В этом вопросе он занимает особую позицию, во многом отличную от той, что утвердилась во французском символизме — о ней я уже говорила в письме № 340, подчеркивая, что Пеладан выступает приверженцем не синтеза искусств, а их строгой классификации по иерархическому принципу. Высшим из искусств Пеладан почитал литературу. В его собственных многочисленных и многообразных литературных произведениях имплицитно содержится немало художественно-эстетических идей. Свое эксплицитное выражение они нашли в трудах, носящих собственно литературоведческий характер («Тайна Трубадуров. От Парсифаля к Дон Кихоту», «Ключ к Рабле. Корпоративный секрет»). Наиболее репрезентативный среди них — «Учение Данте», книга, посвященная мистико-символической интерпретации «Божественной комедии».

Приступая к разбору поэтического шедевра Данте, Пеладан прежде всего отмечает, что каждая сцена у этого величайшего из пиитов, Гомера христианской эры — метафизическая формула, настоящий ребус. «Божественная комедия» подобна величественному собору. Однако «в нашу эпоху, которая безразлична к религии, неадекватна в философии и неспособна на страсть», восхищаются его размерами и пропорциями, не замечая символизма витражей, фигур на капителях — его эзотерического, мистического смысла. Пеладан предлагает интерпретацию аллегорий и символов в тексте Данте, прочитанном в качестве эзотерической, а не любовной лирики, мистического откровения.

Пеладан убежден в том, что Данте — католик лишь внешне, на самом же деле он гностик, член ложи Иоаннитов (рыцарей Мальтийского ордена). Язык его поэмы — это язык тайного общества, язык посвященных, свидетельство не столько поэтического искусства, сколько тайный шифр, своего рода учебник криптографии, квинтэссенция масонского учения: «Этот язык продирается сквозь колючий кустарник кавычек, он сеет и прививает». Французский мистик интерпретирует «Божественную комедию» сквозь призму перипетий борьбы гвельфов и гибеллинов, проходившей на фоне противоборства между папством и империей за господство на Апеннинах — Данте был ее современником и участником. Пеладан считает Данте гибеллином, приверженцем власти императора, а не Папы римского (по его мнению, римская церковь для великого флорентийца — «гадкая, дегенеративная дочь благородных апостолов»), что импонирует воззрениям самого Пеладана — принципиального критика официальной католической церкви.

Обращаясь к символике «Божественной комедии», Пеладан различает в ней четыре смысловых уровня: экзотерический, эзотерический, аналогический, косвенный (воображаемый). Он прочитывает ее как апофеоз духовной, а не чувственной любви. Беатриче в его понимании — символ христианской религии, полностью проникнутой лютеранством антипапской направленности; сам же Данте — еретик. Но Беатриче — это и аллегория Богоматери, мудрости, философии. Она же в мистико-кабаллистическом духе — воплощение числа 9. Третье небо в дантовской религии любви — небо посвященных, масонов третьей степени.