Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Эстетические идеи Бодлера были подхвачены и развиты первым поколением французских символистов. Так, Ш. Морис (в своей «Анкете о литературной эволюции» Ж. Юре назвал его «мозгом символизма») видел в искусстве символизма как воплощении союза человеческой красоты и божественной истины второй акт творения, созидающий иные, новые миры. Именно в таком союзе он усматривал преимущества символизма перед искусством XVII в., интересовавшимся более всего душой, романтизмом с его приоритетом чувств и натурализмом, делающим главную ставку на ощущения — такая односторонность, по его мнению, обедняла, сужала, умаляла человека и природу. В унисон с этими мыслями Сент-Антуан, размышляя о природе символа, акцентировал его родство с религиозной сущностью мифа и отличие от морально-дидактической основы аллегории: природа символа — эстетическая, подчеркивал он; символ не дидактичен, он ближе к мифу, чем к аллегории.

Многие из постулатов символизма, заложенных Бодлером, нашли оригинальное развитие в творчестве Стефана Малларме. Магистральными в его размышлениях об эстетике и поэтике стали понятия символа, суггестии, стиля, ритма. Малларме, признанный лидер французских символистов, отказывался от титула «главы школы», полагая, что менторский тон в искусстве ни в коем случае не приемлем, ведь в художественной сфере все сугубо индивидуально: «случай поэта — это случай человека, уединившегося, дабы ваять собственное надгробие» (в молодости он, действительно, вел достаточно уединенный образ жизни, зарабатывая сначала как преподаватель английского языка в провинции, а затем, уже в Париже — как издатель модного женского журнала). Однако первые шаги французского символизма как течения, датирующиеся 1880 г., связаны именно с литературным салоном Малларме, его знаменитыми «вторниками» на рю де Ром, хотя изначальные символистские опыты, как мы выдели, возникают еще во времена Бодлера. Малларме является автором теории символизма (сам термин «символизм» принадлежит Ж. Мореасу), в его творчестве органически сочетаются поэзия, метафизика и эстетика. Краеугольный камень его эстетической концепции — понятие символа. Тайну символа он видит в нацеленности на суггестию, иррационально-мистическое внушение, чья специфика — указывать, не определяя, но создавая аллюзии, цель — вызывать и длить эстетическую эмоцию, а отнюдь не передавать конкретное сообщение.

Суггестия — один из специфических атрибутов эстетики и поэтики французского символизма. Принципиальный критик этого течения с позиций реалистического искусства, видевший в символистах мистиков, «эстетов», непонятных людям, А. Франс, усматривал его суть именно во внушении, а не выражении. Сама идея суггестии не является оригинальным открытием символистов. Ее высказывал еще Э. По, считавший, что любому художественному произведению необходима определенная толика суггестии; А. Шопенгауэр усматривал возможность восхождения к идеям только путем метафор и суггестии, а не жестких концептов. Однако заслуга теоретической разработки, распространения и систематического применения концепции суггестии принадлежит именно Малларме. Суггестия в его понимании — язык соответствий мира идей, души и природы; она не отражает вещи, а проникает в них, говорит о невыразимом, передает не образ предмета (это задача выразительности), но его невыразимую суть в ощущениях, чувствах. Малларме так описывал «сущее понятие», свободное от гнета непосредственных конкретных ассоциаций: «Цветок! — говорю я. И тотчас из недр забвения, куда голос мой проецирует смутные цветочные абрисы, прорастает нечто иное, чем знакомые цветочные чашечки; возникает, как в музыке, сама пленительная идея цветка, которой не найдешь ни в одном букете». А вот как передана та же мысль в его стихотворении «Цветы»:

Из лавины лазури и золота, в час
Начинанья, из первого снега созвездья
Ты ваяла огромные чаши, трудясь
Для земли, еще чистой от зла и возмездья,

Гладиолус, который, как лебедь, парит,
Лавр божественных духов, избравших изгнанье,
Пурпур — перст серафима и девственный стыд.
Как смущенье аврор и лозы вызреванье,
<…>
О великая Мать, эти чаши твои
В лоне сильном и трепетном ты создавала
Для поэта, просящего о забытьи, —
Бальзамической смерти живые фиалы!

Перевод О. Седаковой