Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга первая

Вчера имел длительную пропедевтическую беседу с одним из моих аспирантов, который должен писать диссертацию по эстетическим аспектам канона. В процессе достаточно долгой элоквенции мне самому пришли на ум какие-то идеи, проясняющие символические аспекты канона в искусстве, которые решил зафиксировать на этой страничке. Может быть, и они как-то развернутся со временем в интересный разговор, ибо тема стоит размышлений. Просто у меня до нее никак руки не доходят. Поэтому-то я уже давно собирался ее предложить для разработки кому-нибудь из аспирантов, да все не было подходящей кандидатуры. Соискатель пошел какой-то анемичный. До серьезного понимания эстетики практически никто не дотягивает. Вот и этот парнишка — в целом очень не глупый, эрудированный, знает икону не понаслышке — несколько лет жил на Синае, часто бывал в монастыре, начитан в богословской и искусствоведческой литературе. Поэтому и взял его в аспирантуру. Да вот беда, эстетику не только не знает, но как-то и не имеет внутренней интенции ее понять. Что поделаешь, слишком уж элитарная вещь. Чтобы ею заниматься — всем нам-то хорошо известно, — надо жить в искусстве и любить его.

Однако канон. Когда-то я, набрасывая какой-то конспект исследований по символизации и увлекая всех вас этой темой, наметил в истории искусства условные этапы реализации художественной символизации и некоторые из них обозначил как этапы канонической символизации. До разработки этой темы пока не добрался. Вчерашний разговор о каноне напомнил мне мои давние размышления. Я говорил с аспирантом о каноне в византийско-древнерусском искусстве. Теме, нам с Вл. Вл. особенно близкой. В свое время (и очень давнее) я пришел не без влияния Флоренского, Лосева, Лотмана к осознанию высокой эстетической значимости канона в искусстве. Написал пару статей, ввел канон (см. мои учебники по эстетике, «Эстетическую ауру бытия») в состав главных эстетических категорий. Однако глубокой разработкой проблемы не успел заняться и не уверен, что успею. А тема, по-моему, крайне интересная, да и существенная для понимания эстетического потенциала византийско-древнерусского искусства по крайней мере. Возможно, нам удастся когда-то в рамках Триалога совместными усилиями обсудить ее, к чему я вас, друзья, и призываю.

Если подходить к канону в пространстве наших последних тем о мифе и символе в искусстве[136], то он, по-моему, играет в нем существенную роль. Для того чтобы не углубляться (пока) во все бездонные богословско-исторические истоки формирования и бытия канонического сознания в Древности (египетской, например) и Средние века, будем иметь в виду, скажем, только иконописный канон византийского искусства, достаточно хорошо всем нам известный. Какую роль играет он в создании художественного образа и символа? Думаю, что эта роль весьма значительна и по меньшей мере двупланова, в какой-то степени почти антиномична, поэтому о каноне в его эстетическом модусе имеет смысл говорить, как мне кажется, на двух уровнях: макро— и микро-.

Преображение Господне.

Икона. Ок. 1403.

Приписывается Феофану Греку.

ГТГ. Москва

Преображение Господне.

Икона. 1405.

Приписывается Андрею Рублеву.

Иконостас Благовещенского собора. Кремль.

Москва

Под макроуровнем я имею в виду иконописную модель, ставшую на каком-то этапе исторического развития иконописи каноничной, уже — иконографическую схему. Пока я оставляю в стороне вопрос о становлении самой также канонизированной системы иконописных образов — сюжетов, говоря современным языком, которая выработалась в процессе формирования церковной службы, ибо икона прежде всего, как известно, важнейший элемент храмового богослужения. Образы Христа, Богоматери, евангелистов, апостолов, основных христианских праздников и некоторые другие вошли органической составной частью в православное литургическое действо. И естественно, что их основной состав, т. е. система канонизированных изображений, складывался в процессе оптимизации самого богослужения. Ясно, что любой иконный образ, который мы знаем сегодня, несет в себе глубинные литургические смыслы, которые отразились прежде всего в его иконописной структуре (иконографии и общем цветовом строе). Однако этот вопрос требует специальной разработки, и я оставляю его в стороне, но не снимаю этим его значимости для глобального понимания становления иконописного канона в целом.