«Вот она, жизнь, — философски рассуждает про себя Артем. — Четырнадцать лет, а уже тоже... трагедия. Девчонка передала учительнице первую любовную записку... Конечно, это предательство. По глупости, наверное, она так сделала... А Таня считает предательством, что я ничего ей не рассказал о Нине. Но при чем тут Нина, если я люблю тебя, Таня!..»
После школы к нему стала забегать «на минуточку» Машенька Кошкина. Вместо минутки просиживала по полчаса, а то и больше. Она близко к сердцу принимала все беды Артема, но тоже ничего нового не могла сообщить. Никто из учителей не знал, куда вдруг уехала
Татьяна Васильевна. От кого-то Машенька слыхала, что на Урале есть у Татьяны Васильевны настоящая подруга, к которой она могла бы поехать.
— Счастливый вы, дядя Артем, — в последний свой приход сообщила ему Машенька. — Любите... и вас тоже любят.
— Я — счастливый? — Артем даже рассмеялся. — Это новость для меня.
— А вот меня никто не любит, — со вздохом продолжала она. — Правда, и я никого не люблю, но жить без этого как-то неинтересно...
— В книжке прочитала? — спросил Артем.
— Где вам, мужчинам, понять нас, женщин...
На нее без смеха невозможно было смотреть: маленькая, светлоглазая, с темными кудряшками на лбу, она печально подперла голову рукой и тяжко-тяжко вздохнула. Ну и артистка эта Машенька!
— Есть на свете одно существо, которое меня любит, — сказала она. — Это коза. И зовут ее тоже Маша.
Машенька вставала с табуретки, печально говорила: «До свиданьица!» — и уходила, а Артем снова оставался наедине со своими невеселыми мыслями. Он потерял интерес к строительству дома, плохо спал. Сидя у окна с книжкой, все время выглядывал, дожидаясь почтальона. И как только в синий ящик падали газеты, срывался с места и выбегал в сени. Но письма от нее не было.
В один из таких пасмурных осенних дней Артем почувствовал непреодолимую потребность к работе. Он принес сверху мольберт. Тонкими гвоздями прибил
отгрунтованный холст, разложил тюбики с красками, кисти и задумался... Нет, не над тем, что писать: он уже знал — это будет портрет Гаврилыча, — а задумался Артем о самом Гаврилыче. Достаточно ли он знает этого человека? Несколько месяцев проработали они бок о бок. Стоит плотнику отложить в сторону топор, приподнять голову, и Артем уже знает, что он сейчас скажет... Вот они, десятки набросков, эскизы...
Артем позвал Гаврилыча и провел на холсте первый штрих углем. Плотник привык, что Артем рисует его, когда он работает, и даже не замечает этого, а тут его усадили у окна на табуретку и велели смирно сидеть. Правда, можно было разговаривать. Посидев минут десять, он вдруг сорвался с места и, пробормотав: «Погодь маленько...» — убежал. Вернулся через полчаса чисто выбритый, в каком-то нелепом полосатом бумажном костюме и красной рубахе, из широченного ворота которой сиротливо торчала худая морщинистая шея с пучком волос на кадыке. Даже редкие волосы на макушке намазал чем-то жирным. От его измятого обмундирования несло нафталином. Видно, только что из сундука достал, где все это добро лежало долгие годы.
Взглянув на его благостно-постную физиономию и напряженные плечи, Артем рассмеялся:
— На кого ты, Василь Гаврилыч, похож стал?
— В этом пиджачке я на своей свадьбе гулял... — обиделся Гаврилыч. — А рубаха, верно, не моя — у шурина одолжил... Коли мой пиджак тебе не нравится, я у него шевиотовый костюм попрошу. Для такого случая даст.
— Ничего не надо просить, — сказал Артем, убирая кисти. — Надень снова то, что на тебе всегда, и, пожалуйста, волосы больше этой дрянью не мажь, ладно?
— Ты что ж, Иваныч, на посмешище меня будешь делать? — расстроился плотник. — Я слыхал, ваш брат рисует людей и вовсе без одежи... Я на такой срам, хоть режь меня, несогласный. Это ты имей в виду.
— Я напишу тебя таким... Ну, каким я тебя вижу, — сказал Артем. — Дня через три опять попробуем. Только прошу, чтобы все как обычно. И карандаш засунь за ухо.
Когда Гаврилыч снова стал похож сам на себя, Артем приступил к работе. Плотник совершенно неожиданно отнесся ко всему этому с величайшей серьезностью. Сидел, как памятник, не шевелясь. Даже закурить не просил. И лишь спустя несколько дней стал привыкать и держаться все более свободно. Приходил он позировать всегда в назначенный час и трезвый. Работа продвигалась, но Артем был недоволен: по-прежнему что-то неуловимое ускальзывало от него. В такие дни он писал одежду, фон. Гаврилычу он портрет не показывал, хотя тот умирал от желания хотя бы раз взглянуть на холст.
Как-то во время сеанса он спросил:
— И куды ты его думаешь деть? В наш клуб и даром не возьмут...
— Возможно, в музее будет висеть твой портрет, — сказал Артем, хотя, честно говоря, такой уверенности у него пока не было.
— И люди будут глядеть на него? — Надеюсь.
— Они ж плеваться будут! Скажут, что за образина такая?
— Если так скажут, я этот холст на помойку выброшу.