Три версты с гаком

 

 Три версты с гаком

Глава первая

1

Умирал дед Андрей, как умирали в старину рус­ские люди. До последнего дня копошился по хозяйству: залатал прохудившуюся изгородь, приколотил гвоздями отлетевшую от колодез­ной крышки ржавую петлю, чисто подмел избу. Хотел сосновый чурбан расколоть, но, подер­жав топор в руках, положил на место. Понял, что не осилить. Сходил к соседке — бабке Фросе, попро­сил жарко истопить баньку. Попарился на желтом полке с березовым веником, умылся, обрядился в белье смерт­ное — годов пять назад положенное в нижний ящик ко­мода, — постриг ножницами длинную белую бороду и, улегшись на резную дубовую кровать, велел соседской дев­чонке Машеньке, вертевшейся во дворе, позвать столяра.

Когда тот притопал в своих гулких кирзовых сапогах и остановился на пороге, моргая со света маленькими глазками, дед Андрей сказал:

— Сапоги-то небось железными подковами подбиты? Грохаешь, чисто танкетка какая... Старика раздражали громкие звуки, они тупой болью отдавались в давно оне­мевшем желудке и в висках.

— Что глаза-то таращишь? Подь сюда!

Столяр, его звали Петром, подошел, — он уже, как и все в небольшом поселке, знал, что дед Андрей собрал­ся умирать, — и внимательно посмотрел на старика. Огромный, широкий в кости, дед вытянулся, как старый выжженный изнутри дуб. Заостренный бледный нос смот­рел в потолок, на обтянутых скулах желтела сморщенная кожа, ясный сосредоточенный взгляд устремлен куда-то сквозь Петьку, будто дед Андрей видит нечто такое зна­чительное и сверхъестественное, что пока еще недоступно другим. И, глянув в эти ясные стариковские глаза, сто­ляр не стал говорить то, что принято в таких случаях,

дескать, не кручинься, дед Андрей, тебе еще жить да жить... И невооруженным глазом было видно, что жить ему осталось в обрез.

— Достань тут у меня в головах кошель, — сказал дед Андрей. — Чудно, рука правая чевой-то не подни­мается...

Петька достал из-под подушки потертый кожаный бумажник. Дед Андрей даже головы не повернул, лишь немного глаза скосил в сторону.

— Таксу твою я знаю, — сказал он. — Возьми пятер­ку, и чтоб к утру был готов... Красить не надоть. Худо у тебя получается. Жидковато. Олифы, думаю я, жа­леешь.

— Краска-то в сельпо какая, Андрей Иваныч? — воз­разил столяр. — Густотертая, высохшая вся...

Дед Андрей сглотнул слюну — видно было, как на то­щей шее судорожно мотнулся из стороны в сторону ка­дык, — и на секунду прикрыл глаза. Левое веко заметно подергивалось. Петр, засунув пятерку в карман, положил бумажник под подушку и на цыпочках направился к две­ри. Но старик, справившись с навалившейся на него болью, открыл глаза и продолжал:

— Красить не надоть... Внука жду я. Должон при­ехать на похороны. Он этот... художник. Шесть лет учил­ся, шутка ли? Уж надо полагать, гроб-то как следует сумеет покрасить... Не чета тебе. Чевой-то не вижу я те­бя, Петр... Ушел, что ли?

— Тут я, дядя Андрей, тут, — отозвался с порога сто­ляр. — Кошелек твой в головы положил, как было. А на­счет... — у него язык не повернулся сказать — гроба, — будет сделано. Все как полагается, из сосновых досок. В обиде не будешь... — Петька прикусил язык и помор­щился: неладно как-то сказал!

— Чего ж она не идет? — снова прикрыв глаза, со­всем тихо сказал дед Андрей.

— Кто? — тоже почему-то шепотом спросил Петр.

— Укол надо... Пойдешь мимо, скажи, чтоб побыст­рей... Язык небось у поселкового чешет с бабами...

Старик крепко зажмурил глаза, грудь его под выно­сившимся серым одеялом стала быстро подниматься и опускаться. Он дышал хрипло, со свистом.

— Дядя Андрей... — топтался на пороге Петр. — Мо­жет, воды?

— Ступай, — тихо и внятно сказал старик. 

2

После укола, как всегда, полегчало. Медсестра Варень­ка хотела ткнуть шприцем в ягодицу, но нынче Андрей Иванович не смог самостоятельно перевернуться на спи­ну.

 И хотя он высох в щепку, Вареньке тоже не удалось сдвинуть его с места. Старик вдруг потяжелел. Скосив побелевший от лютой боли глаз, он выдавил из себя:

— Коли куда хошь, задница и так вся в дырках, как решето.

Сложив свои блестящие побрякушки в никелированную коробку, Варенька, мельком взглянув в тусклое, засижен­ное мухами зеркало и поправив светлую вьющуюся прядь, ушла. Ушла и боль. Андрей Иванович наизусть знал весь ее путь: от горла вниз по пищеводу в верхнюю часть же­лудка, оттуда боль скатывалась в пах и потом, угасая и рассеиваясь, долго путешествовала по кишкам. Когда боль уходила, потолок переставал струиться и куда-то бежать, будто вьюжная поземка, и из зеленого снова становился белым, с темными подпалинами по углам.