Три версты с гаком

— Что вы, дядя Вася! У нашего физика плешь акку­ратная такая, гладенькая, а у вас голова будто камень-ва­лун с мхом-лишайником!

Артем молча улыбается. Гаврилыч сконфуженно скре­бет голову прокуренным ногтем, а неугомонная девчонка продолжает:

— Вчера в клубе была — с Людкой Волковой танце­вали, — не выучила физику. Ну, думаю, не дай бог, спро­сит! И точно, как в воду глядела: вызывает. Иду на двойку, что-то говорю у доски, уж и не помню. А он ли­стает дневник и говорит: «Ладно уж, Кошкина-Мышкина, не буду портить букет...» И ставит четверку. Я так обрадовалась, что чуть было его в симпатичную лысину не поцеловала...

— А я тебе сегодня ставлю двойку за поведение, — говорит Артем, поворачивая мольберт к стенке.

Машенька подходит совсем близко и, заглядывая в глаза, просит:

— Дядя Артем, если получусь уродина, не показы­вайте никому, ладно?

— Гаврилыч из меня душу выматывал, теперь ты...— усмехается Артем. — Вот закончу, сами и решайте, стоит людям показывать ваши портреты или нет. Как ска­жете, так будет... А пока не закончу — молчок, догово­рились?

— Я что? Я ничего, — говорит Гаврилыч. — Красав­ца из меня не сделаешь, да и не надо.

— Людка Волкова говорит, что теперь художники разных страшилищ рисуют, без рук, без ног, бывает, да­же без головы... Родная мать не узнает.

— Это она от зависти, — успокаивает Артем. — Беги домой, вон твоя родная мать в окно смотрит...

Машенька убегает, хлопая дверями, и 0визбе снова становится сумрачно и тоскливо. Наверное, нынешняя зи­ма решила засыпать Смехово снегом. Вон бежит по ули­це рыжая собака, а на спине аккуратная снежная попон­ка. У прохожих на шапках, плечах — маленькие сугро­бы. Ветра нет, и крупные хлопья падают отвесно. Сколь­ко на небо ни смотри, ничего, кроме роящихся хлопьев, не увидишь. Трудно даже представить, что где-то за этой снежной мглой скрывается зимнее нежаркое солнце. На лыжах скользят мимо окон мальчишки. Только что были рядом — и вот словно вошли в белую невидимую дверь.

Совсем близко прогрохотал сквозной поезд. Низкий протяжный гудок сам по себе, отдельно пролетел над Смеховом и замер в занесенном сугробами сосновом бо­ру. Гаврилыч распрямил спину над верстаком, послушал замирающий вдали грохот и сказал:

— Сколько разов за свою жизнь я ездил на поездах, а как все это делается на станции, не знал... Едут люди в вагонах в разные города, спят, в карты играют, пиво пьют, а того, кто их безопасным движением руководит, и в глаза-то не видят, ну, разве только проводника да еще дежурного по станции с флажком в руке... Надоест ночью околачиваться у магазина — какие у нас воры? — ну, и зайду на станцию. Все в поселке спят — ни огонька, а там лампочки красные и зеленые на столах мигают, в ап­паратуре, значит, телеграф попискивает, дежурный в шту­ковину стрелочниками командует. Люди спят, а поезда чешут себе по рельсам и днем и ночью. Дежурный при­нимает их, пропускает, командует, как передвигать стрелку. Переведет стрелку — и поезд пойдет по одному пути, другую переведет  — по другому. Захочет — остано­вит семафором поезд, надо — без остановки пропустит...

И все тут до одной секунды рассчитано. К чему все это говорю-то? Живут люди на свете, пользуются всем гото­вым, а как все это достается, никто и не интересуется. Хлеб-то все у нас горазды есть, а как его выращивают, молотят, мелят на муку да на пекарне пекут, не всякий и видел-то. Так и на станции... Пятьдесят годов прожил я, а как семафор открывается, и не знал. Да и ты небось тоже? Слепые мы, люди, что ли? Аль ленивые? Сколько кругом антиресного творится, а мы ив толк взять не мо­жем... Один всю жизню топором махает, другой портки шьет, третий костыли в шпалы загоняет... Свое дело

ку­мекает человек, и слава богу, а как другой с делом справ­ляется, и знать необязательно. Я так про себя думаю: неинтересно жил, как крот, в своей норе копался и ниче­го не видел... А ежели и видел, так проходил мимо, буд­то меня это не касается. И раскрылись мои глаза на все, что творится вокруг нас, на станции, когда мне дружок дежурный позволил самому открыть семафор прибываю­щему и принять его на второй путь. И эта махина паро­воз с тремя десятками вагонов и платформ остановился в том самом месте, где я ему указал. Вот так-то, Артемушка. На то человеку глаза и голова дадены, чтобы он на все получше глядел да побольше соображал, что к чему... Так я думаю.

— Тебе ночная служба, я смотрю, на пользу по­шла, —- сказал Артем. — Прав был Носков, когда го­ворил, что тебе будет время подумать о смысле жизни...

— Нагородил я тут тебе с бочку арестантов...

— В твоей житейской философии большая мысль за­ложена, — задумчиво продолжал Артем. — Ведь многие люди на небо-то научились смотреть, когда первый спут­ник запустили... А так что было на него смотреть? Небо ведь всегда над головой. И потом до него не достанешь... Наверное, поэтому люди и привыкли больше смотреть под ноги...

— Заговорились мы тут с тобой, а мне еще надо по­ужинать, да и на службу, — заторопился Гаврилыч.