Три версты с гаком

— Ой, правда? — обрадовалась она. — Можно, я и Людку Волкову приведу? А откуда вы знаете, как меня звать? Бабушка сказала, да? Она у нас любит погово­рить... — Девчонка засмеялась: — Уж точно, спрашивала вас про вуяку? Да? Ей все время кажется, что папа вста­вил в стенку какую-то свистульку. Вот она и вует все время. И слово же такое придумала: «вуяка»! Ой, что же это я! — спохватилась она. — Угощайтесь... — И, до­став из-под трикотажной блузки яблоко покрупнее, про­тянула Артему.

Он взял, вытер носовым платком и, надкусив, сказал:

— Спасибо.

Она тоже впилась острыми зубами в другое яблоко. Яблоки были с кислинкой и стягивали десны.

— Вон на той получше будут, — кивнул Артем на яблоню, приткнувшуюся к соседнему забору.

— Я знаю, — сказала Маша. — Я вон то желтое с красным хотела сорвать, но вы так неожиданно вышли... А вообще самые сладкие на яблоне с расщепленной вет­кой...

— Ты лучше меня знаешь, — улыбнулся Артем. Она швырнула в огород огрызок и посмотрела на не­го смеющимися глазами.

— Я даже знаю, почему вы не в настроении... И бо­рода у вас такая унылая-унылая!

— Гм, унылая борода... Ну и выдумщица! Так поче­му же я не в настроении?

— Влюбились в Татьяну Васильевну, а она...

— Что же она?

— Влюбились! Влюбились! — засмеялась девчонка и припустила по травянистой тропинке к дому.

2

Ночью кто-то бросил булыжник в окно. Стекло раз­летелось вдребезги, а камень с грохотом покатился по полу. Артем вскочил с кровати и выбежал на крыльцо. У клуба кто-то громко хохотнул, и снова стало тихо. Шлепая босыми ногами по влажной и холодной тропинке, он вышел за калитку. На улице тихо и пустынно. У ав­тобусной остановки темнеют несколько молчаливых фи­гур, вспыхивают и гаснут огоньки папирос. Тот, кто швырнул камень, мог быть среди них. Но идти туда в од­них трусах и выяснять отношения было нелепо. Артем передернул плечами — стало довольно прохладно — и вернулся в дом. Осколки блестели под ногами, кружевная тень от яблонь шевелилась на стене, под печкой уныло скрипел сверчок. Когда это он успел поселиться? В раз­битое окно вместе с ночными звуками и шорохами вплеснулся серебристый лунный свет. Легкие порывы ветра то оттопыривали занавеску, то вытягивали на­ружу.

Артем оделся и снова вышел во двор. Полная круглая луна ныряла среди разреженных белесых облаков, шу­мели деревья в саду. В поселковом тихо. Лишь окна по­блескивают да похлопывает на крыше флаг. Решительно зашагал к автобусной остановке, но там уже никого не было. На земле белели окурки, да ветер пощелкивал ста­рой, разодранной на полосы киноафишей. Глядя на при­тихшую улицу, Артем подумал, что хорошо еще — не в мастерскую швырнули камень. Вчера только с Гаврилычем установили огромное цельное стекло, присланное Мыльниковым. Вон как оно весело блестит под луной! Вспомнились далекие времена, образно описанные в раз­ных книжках, когда кулаки вот так же ночью разбивали окна селькорам и деревенским активистам, только не камнем, а из обреза... Неужели это Володя Дмитриеико додумался?

Крыши домов облиты лунным светом. В окнах — ни огонька. Лишь вдоль станционных путей светятся стрел­ки, да совсем далеко, чуть выше еловых вершин, ядовито алеет круглый глаз семафора.

Артем даже не стал подходить к двери Таниного до­ма — наверняка заперта. Он отворил калитку и вошел в сад. За соседним забором загремела цепь, глухо рык­нул пес и замолчал, сообразив, что забрались не в его сад. Приподнявшись на цыпочки, Артем заглянул в темное окно и постучал. И тотчас скрипнула кровать, прошле­пали по полу босые ноги и створки окна распахнулись.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала Таня, до­трагиваясь теплой ладонью до его лица. — И даже дверь не закрыла.

— У нас с тобой все шиворот-навыворот, — пробор­мотал он. — Когда дверь отворена, я в окно стучусь...

— Ты недоволен?

Она наклонилась, голые до плеч руки обняли его за шею.

— Да, я очень недоволен, — сказал он и, не в силах

побороть соблазн, прикоснулся губами к ее плечу. — Где ты была весь день сегодня?

— Так и будем разговаривать: я здесь, а ты там?

— Ты меня приглашаешь к себе? — удивился он. Таня улыбнулась и отступила от окна. В мгновение ока он вскарабкался на подоконник, а оттуда в комнату. Изнутри прикрыл створки окна.

— Он мне сначала очень нравился, — негромко рас­сказывала Таня. — Ты послушал бы, как он поет! Бы­вает ведь так: когда человек поет, смотришь на него и ждешь, когда он в твою сторону взглянет. А как взгля­нет, готова с ним хоть на край света пойти... Только он сначала и не смотрел в мою сторону. Задавался. А потом стал приставать. Причем с таким видом, будто делал большое одолжение. И я поняла, что он хороший и кра­сивый, лишь когда поет. Но не может ведь человек все время петь, как в опере? Стоит ему заговорить — и сразу видно, что он грубый и глупый. И по-моему, недобрый, а я больше всего на свете боюсь злых, недобрых людей... Это еще с детдома.

— Зачем он сегодня приезжал к тебе?