Три пункта бытия

Так они думали вдвоем с Рыцарем — о том, о другом, обо всем, но иногда в их мысли все-таки проникал третий: Никандров.. В этих случаях Рыцарь деликатно, тактично и чуть-чуть отступал в сторону, предоставляя ей право вспомнить Никандрова, однако вспомнить не всего, тем более — не во всем, а только некоторые его мысли. Вероятно, так же незаметно и тактично отступал бы и сам Никандров, если бы для нее когда-нибудь возникла необходимость вспомнить и рассказать в его присутствии о некоторых мыслях Мансурова-Курильского.

Так вот, в свое время Никандров гордился перед нею своим крестьянским происхождением, ну, если и не гордился, так любил утверждать сам себя в крестьянском чине, а для нее это было неожиданностью, ей казалось это чем-то новым, таким, чего она не встречала в других людях своего круга.

И вот что странно: подтолкни Никандров в том же направлении не только свою, но и ее мысль — и она, конечно, тоже увидела бы себя в курной избе, так, как видела теперь. Но он этого не сделал — эгоизм, что ли? Он не спросил ее — откуда она-то ведет свой счет, в чем чувствует свое прошлое? Может, ему действительно была нужна не столько их общность, сколько ее удивление им? Поэтому они и разминулись, и еще там, в курной избе, не узнали друг друга?

И хорошо, что Ирина Викторовна прошла через жесточайшую ненависть к Никандрову, ненависть — это способ защититься от страха за завтрашний день.

Завтра, завтра и завтра, ну, хорошо, а где же сегодня? Что это за пресмыкание перед завтра? Что — завтра солнце будет лучше, небо голубее?

Вот она, чтобы утвердить сегодня, поддержать его значение и достоинство, а в нем поддержать и себя самое, и решила в свое время, что должно «произойти все». Все произошло — явился Никандров. Явился и... толкнул ее в еще большую умозрительность и большие тревоги, чем те, от которых она хотела спастись. От нее ведь ни на минуту не отступали ее мысли, казалось, весь мир сваливался на нее одну: «Обдумай меня, не то — задавлю!», а ей, конечно, это было не под силу, ей нужно было уйти от этого в нечто вещественное, разобраться, а по-честному, так ей была нужна такая любовь, чтобы о ней можно было не только думать, а и осязать ее — чтобы она была подлинной, о которой не стыдно ни писать, ни читать, ни вспоминать, ни рассказать, чтобы было не стыдно пережить ее снова и снова от начала до конца.

А когда Никандров предал — выбора у нее не стало, и она снова пошла по пути, на котором была до встречи с ним, пошла еще дальше в умозрительность, пошла до конца — клин вышибают клином. И — встретила Рыцаря.

А что?! Любовь всегда сколько-нибудь да выдумана, а кто скажет, где граница выдуманности? Это всегда за́мок из слоновой кости, так уж пусть он будет из слоновой, а не из ширпотребовских пластмассовых конструкций... Слоновая кость, слава богу, не обрабатывается конвейерным способом, и всякое изделие из нее — ручная индивидуальная работа.

И — вообще...

Почему-то, может быть, потому, что на Ирину Викторовну через газеты, по радио с самого неба ежедневно сваливалась необъятная информация, или потому, что к средине двадцатого века вся земля в каждой своей песчаной и гумусной частице оказалась пропитанной человеческой историей, но только ее представления о жизни все время вклинивались между нею и ее реальной жизнью.

Без них ей было уже нельзя, без этих представлений, поздно было учиться обходиться без них хотя бы кое-как и кое-когда, и вот они следовали за нею всегда и всюду... Она, бывало, спешила на свидание, а они и тут были с нею, занимали ее, она должна была делить с ними свое волнение. Она погружалась в сумрак на жилплощади тетушки Марины, весь мир только и был там, в этом сумраке, она и Никандров, Никандров и она, больше ничего, а все равно эти представления не оставляли ее, по-прежнему хотели сделаться — и делались — ее личной, ее самой интимной жизнью.

Она побаивалась: как бы весь мир и вся ее жизнь не стали только этими представлениями, но и не хотела с ними расставаться — без них она была бы уже не она, а кто-то и что-то совсем другое.

Из-за этой боязни, должно быть, она и искала общения с натуральной женщиной Нюркой, с Анной Михайловной Бессоновой, иногда это общение было ей прямо-таки необходимо.

И все-таки она надеялась на свой здравый смысл, а точнее — на свой здравый женский смысл и, в общем-то, эта надежда была сильнее ее боязни.

К тому же, когда-то любя Никандрова, она привлекла к своей любви всю планету и ничуть не удивилась этому. Чему же ей было удивляться теперь, если она сохранила и упрочила за собой это завоевание? Не упрекать — радоваться надо! Надеяться!

Вот она и радовалась. Надеялась.

Она училась радоваться не только в принципе, — это легко и просто, этому можно научиться из газет и женских журналов, она радовалась и деталям, и прямо-таки микроскопическим подробностям совместного существования с Рыцарем...