Три пункта бытия

В такой ситуации ее Рыцарь иногда и поколачивал ее, но это нисколько не мешало ей трепетно ждать его на печи, когда он в метель запаздывал из ближнего леса или из дальнего извоза. Свидетельством такого ожидания были дети — множество погодков, которые не обременяли ее, потому что они разумелись сами собой, их появление не было ни проблемой, ни тем более трагедией, и если это и ставило кого-нибудь в тупик, так только ее современную: куда же это смотрела она по меньшей мере двадцать лет? Подумаешь — безалаберный Аркашка? Да еще всякие специальные меры — вот и все!

А что же в этом виноватого? В этом безобразии?

Ирина Викторовна думала-думала и надумала: образование виновато, больше некому! Не будь образования — вот и было бы человек десять сынков и дочек, а тогда — разве тебе явилось бы дело до НИИ-9 с его отделом информации и библиографии? Тут и до Никандрова никогда не возникло бы никакого дела, и до собственного мужика, даже если бы он все равно оказался Мансуровым-Курильским, — некогда было бы разбираться, Мансуров он или не Мансуров, из того он круга или из другого?!

Жаль: вот какие были в свое время упущены возможности!

Но нисколько не жаль было, что она заглянула в ту несостоявшуюся бабью жизнь — надо было заглянуть, обязательно! Надо было почувствовать себя произошедшей не откуда-то и не из ничего, а из такой вот 4х6 аршин избы, из такого вот уклада и нрава. Это ведь тоже появилось не сейчас, а давно — это желание, Ирина Викторовна хорошо помнила, когда и как появилось...

Она ехала однажды шоссейной дорогой в автобусе, а на обочине, не обращая ни на что внимания, с зажмуренными глазами стояла густо-бурая корова с огромным и желтым выменем, а под коровой, обхватив блестящее ведро коленями, — крупными, круглыми и с загорелой, тоже буроватой кожей, сидела женщина и доила корову. Собственно, женщины и не было видно — одни только колени и ее крупные руки на коровьих сосках и голубоватые, словно платиновые, стержни молочных струй, которые она держала в руках.

«Икарус» промчался, корова не повернула к нему головы, как стояла с зажмуренными глазами, так и продолжала стоять, платиновые струи не прервались ни на миг, а Ирина Викторовна пережила такое чувство, будто «Икарус» уносит ее не из одного курортного местечка в другое, а от одной известной и понятной жизни в другую, неизвестную и непонятную. Она и хотела бы никуда не уноситься, но не может, а не может потому, что не способна сесть около коровы, обхватить коленями ведро и выжать из коровьих сосков молочные струи. Под страхом смерти — не сможет! Вот она останется в открытом поле с Аркашкой, а больше — нигде никого, и вдруг они встретят бурую корову, а она не сумеет напоить молоком ни себя — о себе и речи нет, — не сумеет напоить Аркашку! Будет утешать его рассказами из истории какого-нибудь технического изобретения, и это после того, как собственным молоком она Аркашку вскормила!

Это — комплекс неполноценности, тошнит, если вот так отчетливо представить себе всю меру своей неспособности и весь тот регресс, которому ты подвергаешь себя ради прогресса, ради того, чтобы быть завотделом и жить в условиях цивилизации!

И не сейчас, а уже давно Ирина Викторовна считала себя отчасти тунеядкой, и своих знакомых тоже — особенно если сами себя они таковыми не считали, не желали за собою никакого тунеядства признать. Она-то признавала, и ей казалось, что за это своевременное и чистосердечное признание при каком-то окончательном расчете, неизвестно только — при каком, ей должна выйти хоть некоторая поблажка.

Она считала и даже ощущала труд по добыванию человеческой пищи святым трудом, изначальнее и святее не было ничего, потому что именно он поделил мир на живой и неживой, и если сама она была живой, — так прежде всего благодаря ему, этому труду.

Она не раз читала о том, что во всех странах неимоверно быстро уменьшается сельское и возрастает городское население, читала — и тайно злорадствовала... «Так и надо, — думала она, — в конце концов дело кончится тем, что люди науки, искусства и другие интеллектуалы должны будут создавать исключительно привилегированные условия для земледельцев, то есть оплачивать свое право изобретать, петь, танцевать, писать книги. Времена меняются — сначала земледельцы гордились тем, что среди них существуют Ньютоны, Сен-Симоны и Шаляпины, потом Ньютоны, Сен-Симоны и Шаляпины будут гордиться тем, что среди них есть и земледельцы. А что?! Вот уже и сейчас заслуженному деятелю науки и техники не так-то просто договориться с водопроводчиком из домоуправления о замене крана в ванне!»