Трактаты. Проповеди

Немецкоязычные проповеди и трактаты Майстера Экхарта сродни диалогам Платона; в них торжествует стихия устного слова и спора, импровизации и эксперимента, провокации и игры. Одной из первых это осознала М.В. Сабашникова. Своеобразным «know-how» переводчицы стало ее обращение при передаче мистических текстов XIII-XIV вв. к современному ей разговорному языку. При этом Сабашникова использовала не столько его лексические, сколько синтаксические ресурсы: элептические, усеченные конструкции, а также инверсии, свойственные устной речи. Переводчица «подобрала ключи» к экхартовской фразе — принадлежащей бытовому просторечью, однако воссозданной в процессе анонимной записи громоздкими средствами письменного языка. При таком подходе, фраза рейнского мистика ожила в прямом смысле слова: предельно тяжелая, монотонная, переусложненная параллельными и последовательными подчинениями, «мерцающая» смыслом, то и дело переходя то по одну, то по другую сторону грани понимания, экхартовская фраза наполнилась модальностями живого человеческого голоса. Синтаксическое уравнение начало звучать. По мере того, как Сабашниковой отводились априорные принципы толкования текстов Майстера Экхарта (и одновременно принципы тех или иных стилизаций: под теологический трактат, экстатическую экзальтацию бегинок), все более высвечивались и проступали подлинные черты их поэтики и прежде всего не только явный, но и повсеместный скрытый диалогизм. Ведь Мастер отстаивал истины своего учения в непрестанном споре с подразумеваемыми либо названными оппонентами: теологами и обычными прихожанами, не только приводя их суждения и вопросы, но и представляя их в лицах, говоря от их имени их же типичными фразами, словами и интонациями. В такое лицедейство он вкладывал изрядную долю шутки, сарказма, иронии... Велико в немецких сочинениях Мастера и импровизационное начало. Объем импровизации в них легко установить, сопоставляя латинские эскизы к проповедям и сами проповеди в их записях на немецком языке. Импровизация обычно разворачивается на фоне тщательной подготовки. План проповеди, приведенный в ее зачине и выстроенный в форме взаимно-дополнительных толкований библейского изречения или в форме логического членения какого-либо понятия, множество переходящих из текста в текст риторических фигур и клише, а также набор отработанных интеллектуальных ходов[1191], — все это оставляет свободу для экспромта, в процессе которого по-разному аранжируются сквозные, хорошо знакомые мотивы, выстраиваются богатые описаниями простонародного быта развернутые сравнения (богопочитания и поклонения корове, проп. 16 b) и проводятся мыслительные эксперименты («Если бы я стоял тут, наверху, и кому-то сказал: “Поднимись”...», проп. 22)[1192]. Повторим, в свободном обращении Экхарта с заданным планом содержания риторическими средствами ощутим явный привкус игры. Если, скажем, экхартовский парадокс, во всем множестве его видов, обусловлен экхартовской диалектикой, то симуляция разных логических сбоев (например, выдвижение противоположных суждений об одном и том же предмете в одном и том же смысле («Я был причиною себя самого...», проп. 52[1193]) идет от желания спровоцировать непонимание аудитории, играть, балансируя на грани безумия и глубочайшего смысла. Намеренно эпатируя свою паству («Ты поступаешь не иначе, как если бы взял Бога, обмотал Ему плащ вокруг головы и запихнул Его под скамью»[1194], проп. 5 b), проповедник стремился разрушить дурной космос сковывающих сознание устоявшихся терминов и понятий; подобный эпатаж, своего рода юродство, глубоко укоренен в церковной традиции, встречаясь в трактатах того же Ареопагита, и хорошо знаком православной духовности.

Таков облик концептуальной прозы Экхарта. Как в свое время подметил В.Н. Топоров, «через стихию игры... Мейстер Экхарт как pictor Dei или даже pictor Nihil (Gen. obj.)... как бы приобщается к творчеству божественной “художницы” Премудрости»[1195].