Тракт. Дивье дитя

Мертвяк мрачно усмехнулся. Даже в сгустившейся тьме можно было разглядеть, какое у него пригожее лицо, да и тьма его красила, одно слово — снежное изваяние, чара зимняя, только глаза темные да жаркие, человечья погибель. А усмешка приоткрыла клыки, не такие, как у собаки или у волка, а будто острые льдяные осколки — Николка сразу представил, каково ими плоть терзать. Небось, как стекло, режут, подумал страж с отвращением и поднял самострел. Мертвяк отшатнулся.

— Что ж, по-твоему, лешак, убивец я? — спросил, делая шаг назад, подняв ладонь, словно желая отгородиться от благословенного Государем острия. — С чего б мне Аришу убивать, в уме ль ты? Она мне приятельница сердечная, да не она и звала-то, а Настасья…

— Что за Настасья? — Николка тон сбавил, а стрелу не опустил, целил мертвяку под подбородок. — На что ей навьё сдалось?

— Огнем у нее изожгло нутро-то, — сказал мертвяк печально. — Кровью исходит. Бобылка Лукерья сказывала: рак. Уж год пошел, как мучается…

— А что ты за лекарь, чтоб пособить ей? — хмыкнул Николка.

— А кто ей пособит! — огрызнулся мертвяк, и в его голосе Николке послышалась неожиданная боль, ничего общего со страхом за собственную шкуру не имеющая. — Не ты ль, лешак? Вольно вашим людей, будто дичь, стрелять — да и подранков-то вы бросаете в муках кончаться! Поп у ней был — и я приду. В уста поцелую, боль утишу да отпущу душеньку-то, чтоб отдохнула… а ты меня убивцем прославил! Сам не убивец ли?

Николка опустил самострел и задумался. Он ожидал учуять исходящую от мертвяка жестокую силу, еще более темную, чем та, что источают охотники — ледяную ненависть к людям, помноженную на навью ненависть к живому, к миру, к лесу — но складывалось совершенно другое: мертвяк смотрел спокойно и печально, и вовсе никакой ненависти Николка от него не ощутил.

Все это показалось стражу таким чудным, что он принялся разглядывать мертвяка, как неожиданное диво.

— Эй, лешак, — сказал тот тихонько. — Пора мне. Заболтался я тут с тобой, а ведь ждут меня… В землю уж не хочешь меня уложить?

— Да на что ты мне сдался? — бросил Николка, и тут вдруг появилась у него мысль, вовсе необычная и замечательная. — А может, и сдался… — протянул он раздумчиво. — Тебя Демьяном кличут?

Мертвяк улыбнулся и кивнул.

— Позову ежели — услышишь? — спросил Николка.

— Такой позовет — и на зорьке из гроба выскочишь, — отозвался мертвяк. — А на что я тебе?

— А так… Побалакать. Ты, может… для дела сгодишься.

Мертвяк развел руками.

— Это для вашего-то лесного дела? Ах ты, ж, Господи…

— Придешь на зов?

— Куда денусь-то… не было заботушки…

Николка удовлетворенно кивнул, и мертвяк с видимым облегчением скользнул в густую тень между избами, в любимую навьём тьму. Впервые за все немалое время, которое Николка пробыл стражем, он мог не только заклинать и приказывать выходцу из смертной тени, но и говорить с ним попросту. Ему вдруг показалось, что такое удивительное дело открывает кое-какие новые возможности.

Стучась в оконце Матрениной избы, Николка эти возможности уже очень хорошо представлял.

Егорка его приближение почуял и вышел. Остановился на пороге в рубахе, на которую накинул тулуп, босой, улыбнулся удивленно и выжидательно.

— Ты что ж, страж, в деревне делаешь? Чай, неуютно тебе?

Николка радостно протянул к нему руки, сжал его горячую ладонь — по-людски плотскую, но совсем свою по жару крови — сказал:

— Я тебе, Егорка, добыл подмогу. Бродит тут один, из нави — так я его вижу, чую и позвать могу. Мертвяк он, плоть у него обманная — пройдет в любую избу сквозь двери-запоры, у твоего купца кровь высосет, и вся наша беда сама собою на нет сойдет.

Егорка вздохнул.

— Просил же я тебя, Николка… просил же тех, кто под землей лежит, особо не трогать!

— Да не трогал я его! Надо мне трогать всяких… Я говорю — он сам на наш путь подвернулся. Чего беспокоишься, Егорушка — удача это! Ты сам говорил — пусть, мол, лучше один купчина издохнет, чем вся Прогонная под Охоту пойдет…

— Ох, Николка… диви с навью не по дороге…

Николка, не выпуская Егоркиной руки, заговорил проникновенно:

— Брось, Егорушка, не беда! Ты послушай: я купца-то своей стрелой не завалю — здоров больно, охотника просить — так удержит ли охотник руку-то? Ведь стрелы у них — сам знаешь, одного разят, пятерых задевают… А тут — все одно, ровно в мишень попасть, в самую центру! Неужто жалеешь гадину?

Егорка посмотрел в небо. Белые перышки без конца сыпались из глубокой темноты, и сами небеса будто все летели и летели к земле вместе со снегом…

— Ладно, — сказал Егор, наконец. — Давай испытаем. Не охота мне и тревожно, Никола, душу человечью погубить невмочь, какая б ни была… но — ладно, ежели ты так… Коли уж дело так вышло, что либо купец, либо Прогонная…

Николка оживился, хлопнул Егорку по плечу, сказал с заблестевшими глазами:

— Я его в кабак к Силычу скличу — и ты приходи. Поглядишь.