Тракт. Дивье дитя

Егорка с некоторым сожалением оглянулся в темноту сеней, на избу, где все спали, даже ворона, и та — только Муська приоткрыла дверь и протиснулась в щель. Ее глаза вспыхнули в потемках зеленым морочным светом — Муська, как все кошки, ничего против нави не имела.

— Ладно, — сказал Егорка. — Скличь — а я сей же час и пойду.

Сказать по чести, Егорке было страшно любопытно, так любопытно, что в жар кидало. Он, положив скрипку на колени, пил чай в сторонке от людей, всем своим видом показывая, что потехи нынче не будет, ждал — но дождался уже далеко за полночь.

Ладаном и холодом повеяло так, что аж лицо обожгло.

«Отчаянный, — подумал Егорка с некоторым даже уважением. — Так-таки в кабак и пришел, не забоялся. Гордец. И нахал».

Мертвяк вошел вальяжно и неспешно, огляделся с улыбочкой, увидал Егора, подошел и поклонился, то ли с уважением, то ли с чуть заметной насмешкой. Шикарен был — в зеленой атласной рубахе, поясок с кистями, штаны бархатные, городские сапоги с подковками — но лицо заметнее одежи. Глаза глубокие, темные, в прищур, волоса тоже темные, шелковистые да кудрявые, а белая кожа только что не светится — но под глазами синяки и скулы обрисовались. Не от сытой жизни — ежели жизнь это у него, у давно неживого.

— Наше почтеньице, — сказал мертвяк весело. — С приятным свиданием, ваше лесное благородие.

— Здравствуй и ты, если хочешь, — сказал Егорка. — Вольно ж тебе было в кабак прийти. Смелый ты.

— Да нешто тут есть, кого мне бояться-то, это ночкой-то при месяце? — рассмеялся мертвяк. — Куды нам до тебя, лесная милость. Вон в тебе кровь горячая, душа живая, а ошиваешься в таком месте. Жизни своей долгой, чай, не жалеешь — людские пожалел. Дивлюсь я, как это ты скрипочкой своей, из солнышка изготовленной, тут распоследних забулдыг веселишь.

— Да, — согласился Егорка. — И мне здесь не место.

— Ох, не место, — покивал мертвяк. — Ох, правда. Народ тут лют, живое и неживое одной метлой метет. Попадись им — один разговор будет: кол промеж лопаток и вся недолга. Что тебе здесь?

— А скажи ты мне вот что… — начал Егорка и вдруг увидал, что пьяненький проезжий мужичок прислушивается к разговору уж чересчур внимательно. — А пойдем-ка мы с тобой, Демьян на двор, — продолжал он, улыбнувшись. — Пусть ветерком студеным обдует — душно мне что-то.

Мертвяк пожал плечами, усмехнулся и вышел следом за Егором. На дворе кабака, однако не остались, пошли прочь по тракту; мертвяк скользил рядом струей дыма, но исчезнуть не порывался. Видать, разговор не был ему особенно неприятен… Впрочем, где-то поблизости, в снегопаде, чувствовалось присутствие лесного стража — уж верно, мертвяк это тоже ощущал.

— По лесу бродишь? — спросил Егор.

— Брожу. Захочешь жрать — будешь бродить-то. Чай, без зову нельзя мне, а зовут-то… С Прогонной в Броды, с Бродов — в Выселки, а там — на Красну Горку иль в Замошье… ноги по колено собьешь, бродивши…

— Голодом сидишь, значит, а уставов навьих не нарушаешь?

— Учен хорошо.

Егор улыбнулся дружески.

— По лесу бродивши, ничего не учуял?

— Учуял. Обережных ваших[21]. Жуть берет. Где нам, пыли погостной, по чистому лесу-то слоны слонять — на травинку наступить боюсь, чтоб не прогневались…

— Ну уж не прибедняйся…

— Мы и не прибедняемся. Свое место знаем. Лес ваш — погост наш. Вы в наши дела отродясь не лезли — и мы в ваши не смеем. Обращение понимаем.

Егорка рассмеялся.

— Да ладно, не об том я. Более ничего не учуял?

Мертвяк задумался.

— Ах вот ты об чем спрашиваешь… — пробормотал он ошарашенно. — Что в Прогонной-то мертвечиной разить начало… А я-то болтаю, мол, вам такие дела…

— Чувствительный, — вздохнул Егор. — Да, нам это не к лицу. Да только человек этот грязи в лес натащил. Смерти. Государь решился, ежели к весне дело не поправится, в Прогонной Охоту открыть. От стрел охотничьих никто не уйдет. Смертью место вычистим.

Мертвяк изменился в лице.

— Да ты что, милостивец?

— Не иначе. Для того и пришел я, чтоб Охоту упредить. Ежели удастся его одного отсюда убрать, мне уж все равно, живого или мертвого — так деревня жива останется. И девка… с которой разговаривать ходишь. Нешто затосковал один?

Мертвяк вздохнул.

— Волоска с головы не уроню. Ветерку венуть не дам. Не таковская…

— Вижу. Но Охота…

— Знаю, знаю, молчи, — мрачно перебил мертвяк. — Никак у меня, окаянного, помощи просишь?

— И то. А можешь помочь?

— Не знаю, — сказал мертвяк хмуро. — Барыня моя, Гликерия Тимофеевна, говаривала: «Ты, Демьянка, мертвой крови пить не моги. Снулая тварь встанет, младенцев в колыбелях душить начнет, чтоб утробу свою насытить — и ты в том виноват будешь. Дар растеряешь».

— Чего-й-то мертвой-то крови? — удивленно спросил Николка, выходя из пелены снега. — Они, оба-два — и купчина, и пес его — живые покамест. Не все равно тебе, кому глотку рвать?

Мертвяк остановился.