Тракт. Дивье дитя

— Дурной тут лес, — сказал Кузьмич. — Право слово — дурной. Вот Фрола-то бревном придавило — то ли будет еще, помяните мое слово. Попа бы позвать на вырубку, да святой водицей побрызгать…

Федор усмехнулся. Попа! Суеверы… развели бодягу: дурак не оберегся — и пошли разговоры, пошли пересуды, начинается! Попа им… хотя…

— Ладно, — сказал снисходительно. — Будет тебе поп, душа христианская. Не повредит, да и болтать перестанут. Пошли, когда приедем, к отцу Василию — скажешь, побеседовать зову.

— Вот и хорошо, — Кузьмич вроде как поунялся.

— Что, теперь и ехать можно?

Игнат тронул рыжего с места, и Федор тоже дал шенкеля. На душе прояснилось.

Лес дурной. Скажут тоже. Люди тут дурные — вот и вся недолга. Половина поселка — эти ненормальные староверы, чему дивиться? Девки — сплошь дикарки, от людей шарахаются, мужики зыркают исподлобья, как зверье… и этот еще… Нет, лес тут не при чем. Лес — везде лес. Лес, он что — деревья, да земля. Ну птицы-звери разные. Материал. Сырье. А сырье дурным или добрым не бывает. Сырье бывает дорогим и дешевым. А здешний лес — деревья, пушнина и золото — сырье дорогое. Очень дорогое.

Значит, лес тут хороший. Деньги растут. Ничьи деньги. Приходи и бери. Вот и возьму.

И никакие сказки, никакая болтовня меня не остановят.

Федор и его люди отправились на вырубку. Федору хотелось лишний раз взглянуть хозяйским глазом, все ли в порядке.

Лес рубили по берегу Хоры.

Вчерашнее несчастье не оставило следа — это было вчера. Сегодня наступил новый день и кипела новая работа за хорошие деньги. Мужики мстили лесу, покалечившему Фрола.

Сосновые и лиственничные стволы валились вниз, ломая ветки, как кости. Эти ветки с ожесточением стесывали топором, отшвыривали в сторону. Из дупла падающего дерева метнулась ошалевшая белка. Сосна рухнула на запертый на зимовку муравейник — взметнулась хвоя. Чей-то сапог с силой опустился на перепуганную полевку. Упала рябина — дерево с коммерческой точки зрения не ценное, но стоящее на дороге. Торопясь, тяжело дыша — бревна — бывшие деревья — в штабель. Ветки кашевар подкладывал в костер; над вырубкой, в воздухе, пропитанном мелким дождем, низко стелился едкий дым, выбивающий слезы…

Федор полюбовался ходко идущей работой и остановился поговорить с управляющим. Они стояли на глинистом холме, с которого были видны и Хора, медленно катящаяся в тумане, и вырубка, уже изрядно углубившаяся в лес. И всего-навсего шагах в десяти от них, на том же холме, только ближе к его вершине, стояли, прижимаясь друг к другу плечами, четыре фигуры, незримые их глазам.

Они должны были уйти еще третьего дня, эти четверо — посол Государя уже передал им его письмо — но не находили в себе сил, и вот торчали здесь, на ледяном ветру с реки, глядя на гибель своих угодий, глядя на гибель своих подданных и не имея возможности хоть что-то изменить.

Марфа куталась в шаль, кусая пальцы. Рябина. Еще одна рябина. На что они им, ее рябины, ее шиповник, ее багульник? На что уничтожать то, что нельзя съесть, нельзя надеть на себя — даже продать нельзя — просто из удовольствия уничтожить или оттого, что случайно подвернулось под горячую руку? Ее черничник растет двести лет — только для того, чтобы они вырвали его с корнем просто из озорства?!

Андрюха смотрел, окаменев лицом, опустив руки. Дятлы, сойки, белки, бурундуки, ежик, брошенная медвежья берлога… уж не говоря о полевках, землеройках и разных совсем уж крошечных существах. Филина, Андрюхина товарища, с которым еле сговорился, чтоб согласился жить тут, устроил как можно удобнее, беседовал по вечерам, еще вчера разбудили при свете дня, зашвыряли камнями, разбили голову… Плюнули на окровавленный труп: «Тварь поганая!» Теперь уж совсем невозможно было уйти — надо было смотреть и терзать себя за то, что не пришел на помощь беззащитным… а как мог помочь? Лешаки-хранители не могут сражаться, они для того нужны, чтоб жизнь вокруг цвела, а не для того, чтоб смерть останавливать — не в их это силах…

Митька, из всех хранителей самый юный, еще с веснушками на побелевшем заострившемся носу, Андрюху за рукав теребил, спрашивал:

— А может, я ливень сделаю? А? Или не… может, я туман сделаю? Дядь Андрюш, а? Чай, им не видать будет в тумане, так они и уйдут, а, дядь Андрюш? — и бездомные бурундуки возились у него за пазухой.

— Егор их отсюда уберет, — сказал Андрюха. — Уберет гада этого — и остальные уйдут. А мы тогда заживим тут раны… Нельзя так бросать… уйдем — совсем умрет земля.

— Егор! — огрызнулся Николка-страж. Он тоже был еще молод, потому общение с людьми не успело научить его сдержанности. — Пока Егор там языком треплет, здесь убивают, чтоб их! Ждать, что ль, будем?!

И рванул самострел с плеча. Вооружение стражей никогда не было таким серьезным и страшным, как у охотников, но его стрелы никому не показалось бы мало — Марфа и Андрюха схватили его за руки.

— Да чего вы в самом деле?! — выкрикнул Николка, отбиваясь. — Когда Андрюха вчера дерево на этого елода опрокинул — он, в своем праве, стало быть, был — а у меня что ж, души, что ль, нет?