Тракт. Дивье дитя

Егорка вздохнул — и вдруг фыркнул от неожиданного смеха. Какой ты охотник, лешак! Дурень, дурень… размечтался. Самострел тебе! А сам думаешь, как бы это так побалакать по душам с Федором Глызиным, чтобы все само собой решилось, чтобы никому не было плохо, а он сам пожелал бы уехать. Коня тебе! Уже, коня! Пешком ходи.

Сразу стало легче дышать. Мысли прояснились. Кулаки разжались сами собой.

Маме я помочь не могу. И не смогу. Надо как-то смириться с этим и делать то, что могу. Вот и все. Теперь пойти что-нибудь съесть. Человечьей плоти нужна еда.

Егорка пошел к трактиру. Его лицо было влажным от мелкого дождя. Запах дыма горчил на губах. На встречных сельчан не хотелось смотреть.

Мимо проехала груженая фура, запряженная рыжей парой. Мокрые лошади плелись понуро и грустно. Навстречу пролетела почтовая тройка; ямщик остервенело нахлестывал коней, из-под копыт веером разлетались брызги грязи… Потом Егорку нагнал этап. Озябших колодников, тяжело переставляющих чуни, вымазанные налипшей глиной, сопровождали верховые казаки. Егорка посторонился. Люди с серыми лицами, не отрывая взгляда от размокшей грязной дороги, волоча цепи, пробрели, машинально переставляя ноги. Егорке снова стало тяжело и грустно.

Люди хоть кого-нибудь щадят?

Девка в глухом сером сарафане староверки и в платке, закрывавшем голову и шею, выскочила из-за высокого тесового забора с ломтями черного хлеба в руках, торопливо сунула тем колодникам, что оказались ближе, не слушая их растерянного благодарного бормотания, убежала обратно.

Почти тут же Егорка услыхал из-за забора сварливый женский голос:

— Глафира, кобыла! Ты куда это хлеб-то таскала? Чай, поганцам? Вот же дура несуразная — нет, чтоб в дом, только из дому…

Маленькая пузатая лошадка тащила телегу, нагруженную дровами. Колесо попало в глубокую выбоину, заполненную водой. Лошаденка дернулась и встала. Высоченный молодой мужик в распахнутом тулупе, который шел рядом, грыз сломанный прутик и о чем-то думал, тоже остановился. На его лице мелькнуло глубокое удивление, сменилось раздражением, потом — приступом ярости.

— Тащись! Ну! — рявкнул он и хлестнул лошаденку вожжами.

Та вздрогнула, дернулась, дернулась снова…

— Тащись! Тащись, пошла, падаль дохлая! Пошла! — мужик бросил вожжи и схватил с воза тонкое полено. — Пошла, гадюка!

Ударить лошадь поленом он не успел. Егор оставил футляр со скрипкой на чурбаке у забора, в пять стремительных шагов оказался рядом и схватил мужика за руки.

Прохожая баба взвизгнула и уронила с коромысла ведро с водой, окатив подол.

— Пусти! — зарычал мужик, как рычит, нападая, медведь, и бешено рванулся.

Он был выше Егорки на голову и вдвое шире в плечах; рядом с ним Егорка казался бледненьким барчонком — и поэтому покрасневшее лицо мужика и его вздувшиеся жилы выглядели удивительно, совсем неестественно. Тем более, что сторонний наблюдатель сказал бы, что Егорка не прикладывает вовсе никаких особых усилий — вид у рыжего цыгана был совершенно потерянный.

— Пусти, пес! Убью! — протолкнул мужик сквозь стиснутые зубы, тихо и страшно, и рванулся снова, так, что с воза, задетого его коленом, посыпались дрова.

Егорка не шевельнулся, только улыбнулся по-прежнему потеряно и грустно.

— Ты не злись так, — сказал тихо. — Это же твоя лошадь, ты же сам, чай, потом жалеть будешь…

— Да пусти ты…

— Я-то пущу, не буду с тобой тут век стоять-то, да только ты охолони сперва…

Мужик взглянул на Егорку так, будто видел его впервые — и вдруг расхохотался, совершенно искренне, весело и непосредственно, совершенно неожиданно. Егор разжал пальцы.

— Ничего себе! — еле выговорил мужик, смеясь. — А я-то думал, что тебя, как вошку, одним пальцем раздавить можно! Оконфузил ты меня.

— Не хотел я, — Егорка поднял скрипку. — Напугал ты меня. Чай, забил бы лошадь-то…

— Чего это напугал? — мужик подтолкнул воз, Егорка подсобил ему, лошаденка пошла вперед. — Тебе-то что?

— Да страшно мне видеть, как человек-то звереет…

Мужик смущенно ухмыльнулся. Его жесткое лицо с живыми темными глазами и русой бородкой казалось сейчас неглупым и своеобразно красивым.

— Обидно стало мне, — сказал он, пытаясь скрыть смущение нервным смешком. — Маешься-бьешься, как проклятый, а скотина — полтора одра… ишь, рысак, трех поленьев свести не может… Обидно, вот и вся недолга…

— Так ведь не лошадь же обидела-то тебя…

— И то… так с жизнью-то на кулачки, чай, драться не станешь!

— Все дерутся…

Мужик взглянул с насмешливым любопытством.

— Это ты, значит… на скрипочке по трактирам играешь?

— Случается.

— Лучше б на кулачках дрался. Руки-то — что железо… Никто этак вот не держал меня.

Егорка устало улыбнулся.

— Неохота мне… не умею я драться-то… Вот тебе не помешало бы… тех бить, кто тебе ответить может…

Мужик коротко рассмеялся.

— Да уж! Могут они! Нет у меня тут супротивников. Только один раз, в молодцах, избили меня, да и то — пьяного и не помню кто. А более… Слышь, рыжий… ты в воскресенье к трактиру приходи. Погреемся. Любопытно мне. Эк, руки-то у тебя, — и потер синяки на запястьях.

Егорка взглянул виновато.