Тракт. Дивье дитя

— Н-да… — Мартын помрачнел еще больше, отвел глаза, принялся теребить пуговицу. — Что ж ему… с людьми… Вольно вам, лешакам, с человечьими бабами блудить! — рявкнул он внезапно. — Добрая забава! Твой-то отец вроде как добра хотел матери-то твоей — много это ей добра принесло, человечьей бабе, дурехе несчастной, а? Ну тут еще ладно — ты хоть под присмотром рос. А этот? Как назвать-то такое? Кошке смех, мышке горе?

— Мартын, я прошу! — голос Егора дрогнул. — Просто-таки не спешите с Охотой и все. Я сам с купчиной сговорюсь. Хоть уедет, хоть… да пусть даже и подохнет, не велико горе, лучше пусть один, чем весь поселок! А парнишку в лес заберу.

— Выживет в лесу-то? Плоть людская держать станет…

— Не видал ты его. Вовсе чистый, солнышко просвечивает. Лес сердечком чует. Все хорошо будет, ты уж погоди только. Не спеши.

Мартын вложил ногу в стремя.

— Ишь ты, лешак, — хмыкнул, вскакивая в седло. — И не боишься, что они узнают, да огнем тебя сожгут али что… Живешь в дряни этой, в гноище… Ну да что… вольному воля. Погляжу еще на лешачонка.

Егор улыбнулся через силу.

— Благодарствую, генерал. Я уж знаю, вы все одно свое возьмете, да только теперь, может, приглядываться станешь… Да большой Охоты не будет…

— Нежная душа! — фыркнул Мартын и дал шпоры.

Конь взвился, рванул порывом ветра, растворился в темноте — и только гул пролетел по лесу за его копытами.

— Спасибо и на этом, — прошептал Егор. — Государь, господи, помоги справиться — а уж большего и не попрошу. И так много…

И медленно пошел к деревне по замершему настороженному лесу. После встречи с охотником бродить расхотелось.

Куница плясала на мушке, никак не поворачиваясь, как надо.

Ее гибкое тельце мелькало в ветвях, дразнило, егозило — но никак не попадало под выстрел. Федора охватил охотничий азарт, куница уже была делом принципа — хорошо добытая куница, с целой шкуркой, грамотная добыча — и ее мельтешня приводила его в бешенство. Он преследовал зверька уже давно, браня его на чем свет, браня себя — что тебе одна куница? прибыль? богатство? — но азарт понес и гнал вперед.

И вдруг куница слетела с ветвей вниз, скользнув между стволов в заросли стланика. «Вот тут ты и попалась!» — подумал Федор злорадно. Он рванулся вперед сквозь заросли с ружьем наперевес — и резко остановился, выскочив на открытое пространство.

На поляне, усыпанной рыжей хвоей, прижимаясь спиной к лиственничному стволу, стоял деревенский мальчишка в грязном вытертом тулупчике и больших разбитых сапогах. Тулупчик у него на груди оттопыривался; из-за пазухи вдруг мелькнула и пропала хитренькая кунья мордочка.

Мальчишка придерживал живой холмик руками. В его глазах, устремленных на Федора, горела откровенная враждебность.

«Вот волчонок, — подумал Федор, усмехнувшись. — Но диво-то… Как это он ее приманил?»

— Твоя, что ли? — спросил он дружелюбно.

Мальчишка сжал губы и помотал головой.

— Первый раз вижу, чтоб куницы прямо за пазуху сигали, — Федор улыбнулся потеплее. — Ты что ж, слово какое знаешь?

Мальчишка молчал, ежился и прижимал к себе куницу, которая, как видно, ничего не имела против такого обращения. Федор разглядывал его с возрастающим интересом.

«Любопытно, — думал он, — это что ж, он любую так приманить может? Диковинный парнишка… полезный. Вот кабы…»

— Да ты не бойся, — сказал он, продолжая улыбаться. — Не трону я твою куницу. И без нее полно в тайге…

Лицо мальчишки окаменело.

«Вот упрямец, — подумал Федор с сердцем. — Такому хоть рубль предложи, хоть два — не отдаст, коли уперся. Волчонок как есть».

— Ты чей такой? — спросил он, скрывая раздражение.

— Калганов… Симка… — тихо сказал мальчишка, облизывая и кусая губы. Помолчал, глядя на Федора. Его лицо нервно подергивалось, он прокусил губу до крови, слизнул красную капельку и еле выговорил: — Уезжай.

Федор опустил ружье и захохотал.

— Ну насмешил, — сказал он сквозь смех. — Приказываешь, что ли, куний хозяин?

На глаза мальчишки навернулись слезы.

Федор как-то разом успокоился. «Блаженный какой-то, — подумал он с неприязнью. — Не от мира сего. С таким поговори-ка, попробуй! Уродец…» Он закинул ружье на плечо и пошел прочь. Уже проходя через заросли, он все еще чувствовал спиной враждебный взгляд мальчишки.

И было это неприятно, непонятно почему.

Когда Федор вышел на опушку, где ждали лошади, настроение у него было неважное. До смешного: это что ж, я так привык, что все восхищаются, умиляются, в рот заглядывают, подличают, что уж из-за какого-то деревенского юродивого, косо посмотревшего, на стенку залезть готов? Но все-таки… Те, что тут почище, только и вьются: «Лишь бы все заладилось, Федор Карпыч, дай Бог вам здоровья, Федор Карпыч… Хоть бы вы тут обжились, Федор Карпыч!» — а этот гаденыш: «Уезжай!»

Смотрел так… Из-за чего смотрел-то? Что я ему сделал? Обездолил, что ли? Обидел? «Уезжай!»

Чушь это все.

Игнат подвел вороного. Промолчал, конечно. Вот Кузьмич, тот промолчать не может, ему надо свое слово вставить, не знают без него:

— За куницей гонялись? Ну и стоило ли?

— Ушла, — бросил Федор.