Тракт. Дивье дитя

— Он из-за филина, — сказала Марфа, но руки убрала.

— А я из-за всего. Пустите, ну! Я сам этого купчину сейчас…

Федор как почувствовал — пошел к лошадям. Николка рванулся изо всех сил — и Андрюха его отпустил. Николка швырнул стрелу на самострел и принялся натягивать тетиву. Федор вскочил в седло, Игнат и Кузьмич — за ним, и в тот момент, когда Николка вскинул самострел, между спиной Федора и острием стрелы уже встали черные стволы уцелевших деревьев.

— Гадина! — закричал Николка и, прежде чем его успели остановить, спустил тетиву.

Стрела с черным оперением вонзилась в шею управляющего.

Управляющий охнул и схватился за шею.

— Ох, и прострел же, — пожаловался десятнику. — Аж головы не повернуть. Застудил, не иначе…

— Мало тебе, гнида, — прошипел Николка. — Я тебя еще доеду! Я тебе еще вечером покажу, погань!

— Что это ты, малой, показывать собрался? — спросил Андрюха. — Не будет ли? Государь-то…

— Вольно Государю! — глаза Николки загорелись тем темным пламенем холодной злобы и презрения к людям, какое можно увидеть разве что в мрачных глазах старого охотника. — У Государя, чай, угодья — весь мир. Что ему — вырубка какая-то? Людей жалеет. Соль мира. Соль мира, гляди-ка! Миру-то солоно пришлось от соли этой!

— Государь поболе тебя, чай, видит…

— Его святая воля. Я супротив — ни-ни. А только вечером… Я не я буду, если не обращусь… туда!

И ткнул большим пальцем под ноги так, что шевельнулась земля.

— Ты бы полегче с ними, — пробормотал Андрюха, но уже мягче. — Ты ж их не угомонишь потом. Это такие силы…

— А что мне? — Николка ухмыльнулся. — Я — Государев воин. Мне они сродни. Я их подниму, я и уложу, не бойсь. Да и не стану всех-то — так, лишь тех, что выше. Так только — чтоб обгадились разок, да разбежались, портки теряя. Ведь стоят же.

Лешаки переглянулись.

— А пусть, — ожесточенно сказала Марфа. — Пусть пугнет. Так и надо. Позабавимся.

— Нашла время для забавы, — проворчал Андрюха и невольно улыбнулся. — Только ты, Николка, гляди мне, ты бережно с ними, не буди всех…

Митька в порыве чувств обнял Николку за шею.

— Ты, дядь Никола, давай. Ты давай, а я тебе туман сделаю. Я тебе сделаю, что хошь, ты только пугни их, тошных…

Николка потрепал Митьку по голове.

— Ты сделай, бурундучий царь. Я тебе скажу, когда и как, а ты уж сделай.

Егорка подошел к дому, постоял у плетня.

Дом был хорош, велик, добротен, построен на много лет. Толстые бревна, складывающие стены, почернели от непогод. От дома несло ушедшим теплом и давней раздирающей болью. Во дворе возились дети — девочка лет двух-трех и парнишка постарше. Баба с круглым красным лицом кормила кур.

— Эй, красавица, — окликнул Егорка вдруг охрипшим голосом.

— Это я-то тебе — красавица? — фыркнула баба, отряхнув руки и подходя. — Чего надо?

— Мариных дом, что ли?

— Вспомнил, — баба поджала губы, ее лицо сделалось враждебным. — Уехали Марины-то. Вот уж лет двадцать тому. И нечего.

— Что — нечего?

— Шляться тут нечего! — огрызнулась баба. — Клим, куда полез, анафема?! Я вот задам-то тебе!

Егор побрел прочь. На душе было так тяжко, что слезы наворачивались на глаза.

— Ты, цыган рыжий, — окликнули сзади. — На что Марины-то тебе?

Егорка моргнул, обернулся.

Пожилой мужик с сивой бородой, с обветренным лицом в глубоких морщинах, глядел на него с любопытством и скручивал «козью ножку».

— Мать наказывала Ульяне Протасьевне кланяться, — сказал Егорка. — Куда уехали-то?

— Не сказались.

— А тебя, добрый человек, как звать?

Пожилой ухмыльнулся.

— Алемпием. А у тебя, ветром подбитый, никак мать есть?

— Была. Померла.

Ухмылка сползла с Алемпиева лица. Он закурил наконец цигарку.

— Все помрем… А откуда Ульяну знала мать-то твоя?

— Не сказывала…

— А уехали уж давно. Как Фенька-то померла, так и уехали, — сказал Алемпий.

— А где ее похоронили? — спросил Егорка.

— Феньку-то? Да при тракте, за околицей. Известно, как самоубийц хоронят. А на что тебе?

— Отчего — как самоубийц? — Егорка взглянул беспомощно.

— Не слыхал что ли? Да уж оттого… Нечего тут… — Алемпий затянулся и закашлялся. — Так уж…

Егорка тронул его за рукав, заглянул в лицо.

— Дяденька Алемпий, пожалуйста! Сделай милость, расскажи, а то душа у меня будет не на месте!

Алемпий нахмурил брови, отчего они встопорщились, как пучки мха. Вздохнул.

— Неохота мне говорить-то, — пробормотал он глухо, то ли угрюмо, то ли смущенно. — Коли мать твоя, покойница, с Ульяной-то…

— Дяденька Алемпий… — Егорка смотрел так отчаянно, что Алемпию стало не по себе.

— Да уж ладно, — согласился он с новым мрачным вздохом. — Слушай уж… Отойдем с дороги-то…Лет уж двадцать тому было. Семья у Мариных была строгая, дельная. Три дочки у Семена росло, выросли да замуж вышли — а никакого баловства никто не допускал. И вдруг четвертая-то учудила — молчала все, молчала, ровно скромница. Так бы до последнего и перемогалась, если бы Ульяна не заметила. Ветром надуло, ишь ты…

Алемпий скривился и хотел сплюнуть, но взглянул на застывшее Егоркино лицо и удержался.