Тракт. Дивье дитя

«Вот те раз, — подумал Егорка. — Ай да глазки! Ну и что прикажешь делать с тобой, с таким глазастым?»

— Из каких это? — спросил весело.

— А… из тех… там! В лесу… знаешь — в лесу!

— Ага. Птички?

— Птички! — Симка залился совершенно детским смехом. Так хохочут совсем маленькие и совсем еще чистые детки, когда им предлагают что-то заведомо нелепое, например — надеть башмачок на ладошку или варежку на ногу.

— Ай, не птички? Так белки?

Симка закатился совсем.

— Белки!

— Так они ж, чай, в лесу — белки?

— Белка!

— Да, Симка, белки — они такие. В лесу-то…

Симка хохотал, сгибаясь пополам и обнимая кошку, когда Егор услышал, как хлопнула дверь и зашуршали в сенях.

— Симка, — окликнул гнусавый женский голос, — ты чего это?

Симка, с трудом удерживая смех, сказал Егору:

— Мамка.

Егор как-то внутренне напрягся. Ему не понравился голос, но когда женщина вошла в горницу, ее лицо понравилось Егорке еще меньше.

Ее переносица провалилась, ноздри задрались вверх, выглядели двумя черными дырками между впалыми щеками в сетке воспаленных сосудов. Мутные глаза выражали туповатое удивление. Лохмы цвета пакли с заметной проседью торчали клочьями из-под полинявшего платка, когда-то алого, нынче — рыжего, а расплывшаяся фигура была закутана в застиранную рвань неопределенного цвета… Она поставила на грязный стол деревянную солонку с крупной желтой солью, которую принесла с собой.

И тем ужасней Егору было смотреть на нее, что хранили ее лицо и ее тело следы четкой, строгой северной красоты. Чистой красоты, редкостной…

— Ой… — женщина остановилась и принялась, сощурившись, рассматривать Егора. — А ты-то кто ж? Ко мне, чай?

— Нет, — сказал Егор. — Я к Симке твоему. Егором меня звать. У Силыча остановился.

Женщина усмехнулась, показав мелкие и белые, еще яркие зубы.

— А… музыкант? Цыган рыжий… Мне Савельиха сказывала. К Симке?

Егор кивнул согласно, и Симка, прислонившийся к нему плечом, как котенок, тоже кивнул.

— Утешеньице мое веселишь? Что, музыкант, чудный сынок-то у меня? — сказала женщина с неожиданной нежностью, и, когда Егорка улыбнулся в ответ, добавила: — ишь ты… Понимаешь, что к чему…

— Понимаю. Сколь лет-то ему?

— А тринадцатый. Ты не думай, Егорка, что он дурачок — деревенские, они без понятия болтают. Блаженный он у меня, это не без того, а разумения-то у него на пятерых нашенских хватит…

— А отец-то ему кто? — спросил Егорка, смутившись.

Симкина мать мечтательно усмехнулась.

— Вот, отец… А монашек один. Божий человек, издалека шел, видение, сказывал, было ему…

«Не монах, — подумал Егор. — Не помнит она. Без мужа живет. Гулящая она», — и почувствовал такую же тоскливую боль в душе, как при виде раненого зверя.

— Ты, грил, Мотря, мне верь, — продолжала женщина тем же тоном, каким рассказывают сказки. — Мне, грил, старец явился весь в светах, стоочитый[8], и велел, значит, к первой встречной бабе идти — а тута, значит, ты, грит, и попалась… Я в молодках красавица была…

Егор слушал ее рассказ, который лился точно и плавно, потому что был пересказан уже бесчисленное множество раз, и перебирал влажные Симкины волосы. Он уже знал, что его собственные предчувствия его не обманули.

— В нем, в Симке-то, смысл особый, — говорила Матрена, а Симка, склонив голову набок, смотрел на нее с лукавой полуулыбкой, — Грехов на нем нет, на блаженненьком, страха в нем нет — только сердечком за всех болеет. К мельникову Рябчику, уж на что тот злющий пес да лютый, чуть не в будку забирался. Устинова быка, как тот взбунтовался, на веревочке из стада привел, как овечку какую. Любую тварь привечает, любого гада — разве вот людей сторонится. Обижают его. Не жилец он тут. Чудно, что тебя этак признал.

— Чудный он у тебя, Матрена, — сказал Егор тихо. — Ты береги его. Он нынче под дождем в одной рубахе котят хоронил — озяб…

Матрена всплеснула руками и издала странный звук между смешком и сочувственным аханьем.

— А я-то гляжу: у забора, никак, могилки накопаны! Симк, а Симк, а крестики-то пошто поставил? Православные, нешто, они, котята-то твои?

Лицо Симки снова стало страдальчески сосредоточенным, будто, готовясь объясняться с кем-то, он заранее ждал, что его не поймут. Он беспомощно взглянул на Егора.

— Они ж не крестились в церкви, котята-то, — сказал Егор.

— Так ведь… крест, он… туда… — Симка облизал губы и поднял глаза к потолку. — Там, знаешь…

— Дорогу на небо он хотел показать котятам, — перевел Егор серьезно. — Не знает, как иначе-то…

Матрена усмехнулась.

— Чему ж на небо-то попадать? Чай, у котят-то твоих души нет — только пар…

Симка мотнул головой и глаза у него снова сделались влажными.

— Ты, Матрена, не говори так, — сказал Егор, положив Симке руку на плечо. — Ты ж, небось, не знаешь, у кого какая душа, а Симка твой знает. Сама говоришь — блаженный он, стало быть, от Бога ему открыто. Ты его таким вещам не учи — он бы сам научил, коли понимали б его.

— Чудак ты человек, — сказала Матрена. — Вроде парнишка еще молодой, а рассуждаешь, как старик, да складно так… Ты из староверов, что ль?

Егорка пожал плечами.