Тотем и табу

Йенч пишет: «Одним из наиболее успешных приемов, позволяющих легко вызывать впечатление жуткого в повествовании, выступает попытка оставить читателя в неведении, является ли некая фигура в рассказе человеком или автоматом, причем таким образом, чтобы читательское внимание не сосредоточивалось на этом неведении, чтобы он не стремился немедленно углубиться в вопрос и его изучить. Иначе, как уже отмечалось, особое эмоциональное воздействие быстро рассеется. Э. Т. А. Гофман неоднократно и с успехом применял этот психологический прием в своих фантастических повестях».

Это замечание, безусловно верное, относится в первую очередь к рассказу «Песочный человек» из «Ночных повестей» Гофмана[369], послужившему прообразом для Олимпии – куклы из первого акта оперы Оффенбаха «Сказки Гофмана». Но вынужден отметить – и, надеюсь, большинство читателей этого рассказа согласятся со мной, – что мотив будто бы одушевленной куклы Олимпии вовсе не единственный и даже не самый главный среди тех, которые причастны к порождению совершенно бесподобного впечатления жути от гофмановской истории. Вдобавок сам автор явно придает эпизоду с Олимпией легкий налет сатиры и использует его, чтобы подшутить над идеализацией возлюбленной со стороны героя, что тоже не усиливает интересующее нас воздействие. Нет, в основании истории находится иной образ, связанный с его названием и снова и снова вводимый в сюжет в нужный миг: это образ Песочного человека, который вырывает детям глаза.

Фантастическая повесть начинается с детских воспоминаний студента Натанаэля. Он живет вполне благополучно, вот только никак не может избавиться от воспоминаний, связанных с загадочной и ужасающей смертью любимого отца. По вечерам, бывало, мать отправляла детей спать пораньше с предупреждением: «Идет Песочный человек»; а потом Натанаэль слышал тяжелую поступь какого-то посетителя, с которым его отец проводил весь вечер. На вопрос о Песочном человеке мать, правда, отрицала, что таковой существует, говорила, что это лишь фигура речи, зато няня поделилась некоторыми подробностями: «Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям»[370].

Маленький Натанаэль был достаточно разумным и смышленым, чтобы не поверить в столь пугающее описание Песочного человека, однако страх перед тем все же поселился в его сердце. Он решил вызнать, как на самом деле выглядит Песочный человек, и однажды вечером, когда того опять ожидали, спрятался в отцовском кабинете. В ночном посетителе он признал адвоката Коппелиуса, отвратительную личность, неизменно пугавшую детей своими редкими посещениями семейных обедов; с тех пор Натанаэль стал отождествлять этого Коппелиуса с жутким Песочным человеком. Применительно к дальнейшему развитию сцены Гофман уже оставляет нас в сомнении: наблюдаем ли мы первый бред охваченного страхом мальчика или следим за последовательностью событий, которые в рассказе представлены как реальные. Отец мальчика и ночной гость вместе хлопочут у очага с раскаленными углями. Внезапно мальчик слышит крик Коппелиуса: «Глаза сюда! Глаза!» и выдает себя громким возгласом. Коппелиус его хватает, готовый бросить в лицо маленькому сыщику горсть угольев, а затем кинуть самого Натанаэля в очаг, но отец молит о пощаде и просит сохранить мальчику глаза. Затем Натанаэль лишается чувств, и болезнь надолго приковывает его к постели. Сторонники рационалистического истолкования образа Песочного человека наверняка не преминут усмотреть в детской фантазии неизжитое влияние рассказа старой няни. Песчинки, которые бросают ребенку в глаза, подменяются раскаленными угольками, но в обоих случаях их назначение – лишить ребенка зрения. Когда Песочный человек приходит снова, год спустя, отец мальчика погибает в результате взрыва в своем кабинете, а адвокат Коппелиус бесследно исчезает.