Тотем и табу

Позднее Натанаэль, уже студент, думает, будто опознал ужасного призрака своего детства в бродячем итальянском[371] оптике по имени Джузеппе Коппола, который предлагает ему в университетском городе купить барометр. Когда Натанаэль отказывается, старьевщик продолжает: «Э, не барометр, не барометр! – есть хороши глаз – хороши глаз!» Ужас студента утихает, когда выясняется, что ему предлагают всего-навсего безобидные очки; он покупает у Копполы карманную подзорную трубу, с помощью которой заглядывает в дом профессора Спаланцани напротив и замечает там красивую, но странно молчаливую и неподвижную дочь Спаланцани, Олимпию. Вскоре он влюбляется в нее столь страстно, что совершенно забывает умную и рассудительную девушку, с которой обручен. Но Олимпия – это автомат, заводной механизм которого сделал Спаланцани, а глаза вставил Коппола, или Песочный человек. Студент приходит в дом Спаланцани и застает ссору двух мастеров. Оптик уносит безглазую деревянную куклу, а механик Спаланцани поднимает с земли кровоточащие глаза Олимпии и швыряет в грудь Натанаэлю – мол, Коппола похитил их у студента. Натанаэль вновь впадает в безумие, и в горячечном бреду на воспоминание о смерти отца накладывается недавнее испытание. «Живей-живей-живей, кружись, огненный круг, кружись, веселей-веселей, куколка, прекрасная куколка, живей, кружись-кружись!» – восклицает он, после чего нападает на профессора, «отца» Олимпии, и пытается того задушить.

Оправившись от долгой и тяжкой болезни, Натанаэль как будто выздоравливает. Он намерен жениться на своей невесте Кларе, с которой помирился. Однажды они вдвоем идут по городскому рынку, над которым нависает громадная башня ратуши. По предложению девушки они поднимаются на башню, оставив внизу брата Клары, который их сопровождал. Сверху внимание Клары привлекает нечто любопытное на улице. Натанаэль смотрит на это нечто в подзорную трубу Копполы, которую находит в своем кармане, и его вдруг сызнова охватывает приступ безумия. С криком: «Куколка, куколка, кружись!» он пытается сбросить девушку вниз. Ее брат, привлеченный шумом наверху, спасает Клару и спешно уводит в безопасное место, а безумец на башне мечется по площадке и вопит: «Огненный круг, крутись, крутись!» (откуда взялись эти слова, мы, несомненно, уже понимаем). Среди толпы, что начинает собираться внизу, внезапно выделяется фигура вернувшегося из небытия адвоката Коппелиуса. Можно предположить, что именно это видение, это зрелище в окуляре подзорной трубы, и ввергло Натанаэля в очередной припадок. Пока очевидцы сговариваются, как лучше утихомирить безумца, Коппелиус со смехом говорит: «Ха-ха, повремените малость, он спустится сам». Натанаэль на миг замирает, замечает Коппелиуса и с диким воплем: «А… Глаза! Хороши глаза!..» перепрыгивает через перила. Его тело лежит на брусчатке с проломленным черепом, а Песочный человек растворяется в толпе.

Это краткое изложение, думаю, не оставляет сомнений в том, что ощущение жуткого непосредственно связано с фигурой Песочного человека, то есть с представлением о лишении зрения, так что мнение Йенча по поводу интеллектуальной неуверенности не имеет ничего общего с этим впечатлением. Подозрения относительно одушевленности, сущностно необходимые применительно к кукле Олимпии, совершенно неуместны здесь, когда нашим взорам предстает столь поразительный образчик жуткого. Правда, писатель поначалу вселяет в нас толику неуверенности, не позволяя – конечно, с умыслом – догадаться, явлен ли реальный мир или мы намеренно введены в сугубо фантастический мир, ему угодный. Разумеется, он вправе поступать, как заблагорассудится; если он избрал сценой действия мир, населенный духами, демонами и привидениями, как делает Шекспир в «Гамлете», в «Макбете» и (в ином смысле) во «Сне в летнюю ночь», то мы должны признать это решение и воспринимать эту его установку как действительность, пока остаемся внутри текста. Но упомянутая неуверенность исчезает по ходу изложения Гофмана, и мы замечаем, что автор как бы предлагает нам самим посмотреть сквозь очки или подзорную трубу коварного оптика – быть может, намекая, что и сам когда-то глядел сквозь такой инструмент. Окончание истории совершенно ясно доказывает, что оптик Коппола – не кто иной, как адвокат Коппелиус[372], то бишь Песочный человек.

Следовательно, не может быть и речи о какой-либо интеллектуальной неуверенности: теперь мы знаем, что перед нами вовсе не плод разгулявшегося воображения сумасшедшего, за которым мы, в превосходстве трезвого мышления, способны разглядеть подлинную истину, но все же это знание нисколько не уменьшает общее впечатление жути. Тем самым становится окончательно ясно, что теория интеллектуальной неуверенности не в состоянии объяснить это впечатление.