Тотем и табу

Гофман – непревзойденный мастер изображения жуткого в литературе. Его роман «Эликсиры сатаны» содержит целый букет мотивов, которым хочется приписать именно жуткое воздействие на читателя; но роман слишком богат смыслами и запутан для того, чтобы мы осмелились кратко его излагать. Ближе к концу книги, когда проясняются некоторые факты, прежде скрытые от читателя, последний не столько открывает для себя полную картину, сколько впадает в состояние полного замешательства. Художник нагромоздил слишком много однородного материала, и потому страдает целостное восприятие – но не общее впечатление. Мы должны довольствоваться тем, что выбираем мотивы жуткого, которые бросаются в глаза, и изучаем, возможно ли обоснованно их проследить до младенческих истоков. Все эти мотивы так или иначе связаны с темой двойников во всем ее многообразии. Нам являются персонажи, которых нужно считать тождественными вследствие их внешнего сходства. Это восприятие усугубляется душевными процессами, которые как бы перемещаются от одного персонажа к другому – посредством того, что справедливо именовать телепатией, – а в итоге один персонаж обладает знанием, чувствами и опытом другого или отождествляет себя с кем-то другим, сомневаясь в собственной личности, или заменяет свое «я» чужим. Иными словами, происходит удвоение, разделение и взаимообмен личностей. Наконец наблюдается постоянное повторение – повторение одних и тех же черт характера или превратностей судьбы, одних и тех же преступлений и даже одних и тех же имен на протяжении нескольких сменяющих друг друга поколений.

Тема двойников очень подробно рассмотрена Отто Ранком[375], который исследовал взаимосвязи двойников с отражениями в зеркалах, с тенями, с духами-хранителями, с верой в душу и со страхом смерти, а также ярко показал поистине поразительное развитие самой этой идеи. Исходно двойник был своего рода страховкой от разрушения личности, «решительным опровержением силы смерти», как выражается Ранк; по всей видимости, именно «бессмертная» душа некогда признавалась первым двойником тела. Создание такого удвоения как меры предосторожности от смерти находит себе аналог в языке сновидений, который нередко представляет кастрацию через удвоение или умножение генитальных символов; у древних египтян то же самое стремление привело к развитию искусства придавать образу умершего постоянный облик[376]. Однако такие представления возникли на почве безудержного себялюбия, того первичного нарциссизма, что господствует в сознании ребенка и первобытного человека. Когда же эта стадия преодолевается, двойник меняет свою суть – из залога бессмертия он становится сверхъестественным предвестником смерти.

Представление о двойнике отнюдь не обязательно исчезает с уходом первичного нарциссизма, поскольку оно может получить новый смысл на более поздних стадиях развития личности. В последней медленно формируется особая инстанция, способная противостоять остальной личности; ее функция состоит в самонаблюдении и самокритике, в осуществлении умственной цензуры, а мы начинаем ее осознавать как нашу «совесть». В патологическом случае грез наяву этот психический фактор обособляется, отделяется от личности и тем самым становится видимым для врача. Сам факт наличия такой инстанции, способной рассматривать остальную личность как объект, то есть способность к самонаблюдению, дает возможность наполнить былое представление о двойнике новым содержанием и приписать ему целый ряд признаков – прежде всего тех, которые кажутся самокритике отголосками старого, уже преодоленного нарциссизма прежних времен[377].

Впрочем, в представление о двойнике может входить не только предосудительный для критической инстанции материал, но также все неосуществленные, хотя возможные, варианты будущего, которым так привержена наша фантазия, все устремления личности, подавленные неблагоприятными внешними обстоятельствами, и все наши вытесненные волеизъявления, внушающие нам иллюзию свободы воли[378].

После такого рассмотрения явной мотивировки фигуры двойника мы должны признать, что ничто из перечисленного не помогает нам понять необычайно сильное ощущение жуткого, пронизывающее это представление; опыт изучения патологических психических процессов позволяет прибавить, что ничто в этом поверхностном материале не объясняет защитное стремление, побуждающее личность проецировать его вовне как нечто чуждое. Особенность жуткого, следовательно, может проистекать только из того, что двойник – образование, присущее очень ранней душевной стадии, давно и прочно преодоленной, причем на этой стадии он носил более дружелюбный характер. Для нас «двойник» сделался образом ужаса точно так же, как после падения религий боги превратились в демонов[379].