Тот самый

Я шагнул в комнату и захлопнул дверь перед ее лицом. Сегодня ей не удастся опустошить меня, сделать уязвимым и вытащить все чувства наружу, потому что вытаскивать было нечего. Я чувствовал себя пустым сосудом. Безразличным ко всему миру. Равнодушие хуже ненависти. Ненависть – это чувство, которое гонит вперед. Ненависть – это движение. Равнодушие – пустота.

Зашторив окно, я завалился в кровать прямо в одежде и накрыл голову подушкой. От наволочки пахло свежим кондиционером с лавандовым ароматом. Кровь пульсировала в висках, а голова болела так, словно в нее вбивали гвозди.

Воспоминания не давали мне забыть, кем я являлся. Кем являлись мы. Я вспоминал Того-кто-должен-был-стать-мне-отцом. Я вспоминал день, когда он ушел от нас. Мы столько пережили вместе и все равно заставляли друг друга чувствовать себя одинокими.

Когда он ушел, светило солнце. В доме было солнечно и тепло, но каждый из нас все еще ежился от внутреннего холода. Память о смерти брата была слишком свежа. Мы не могли простить себе его потерю. Мы не могли жить, зная, что он лежит в сырой земле.

В тот день я застал маму на втором этаже: дрожащими руками она пыталась открыть окно.

– Очень хочется подышать свежим воздухом, – сказала она, заметив меня в дверном проеме. Большие голубые глаза блестели, будто стеклянные. На мгновение мне показалось, что в них совсем не осталось чувств живого человека. Может быть, мама оставила свою душу в земле вместе с сыном. – Я замерзаю. Нужно впустить теплый воздух.

В горле, прямо под нёбом, защекотало от неприятного предчувствия. Я невольно напрягся. Каждое движение мамы сквозило болью. Она повернула голову, как сломанная шарнирная кукла, и я закусил щеку.

– Но в доме прохладно…

Я подошел ближе и с удивлением посмотрел на маму.

– Здесь не осталось воздуха. Здесь нет воздуха для меня. – Она вновь потянулась к окну. Ее тело содрогалось мелкой дрожью. Каждая мышца была напряжена. Мама хватала ртом воздух, будто задыхалась, и я действительно испугался за ее жизнь. Грудь мамы быстро поднималась и опускалась.

Я так и стоял, не понимая, что случилось. Когда мама надавила на оконную раму, я быстро перехватил ее руку.

– Прекрати!

– Я умираю! – закричала мама, и я вздрогнул от оглушительного крика. Она молотила руками по тонкому стеклу. Старое окно едва выдерживало натиск: белая линялая краска осыпалась чешуйками на подоконник.

– У тебя истерика.

– Пожалуйста, Матвей, открой окно, мне нужно сделать только вдох!

У ножки табуретки я заметил полупустую бутылку водки. Мама, захлебываясь рыданиями, вцепилась в оконную раму. Я обхватил ее за талию и постарался оттащить: ее длинные ногти со скрежетом царапнули по деревянной раме, соскабливая краску. Неприятный звук резанул по ушам.

На крики прибежала испуганная Алиса. Увидев нас, она замерла, разглядывая темные силуэты на фоне окна.

– Что происходит?

– Мне нечем дышать!

Мама ударила кулаком в окно, и стекло взорвалось. За секунду оно разлетелось блестящими осколками по полу. Рука мамы окрасилась в красный цвет. Темные капли падали в щель между половиц. Осколок оцарапал мне ухо. Я чувствовал теплую кровь.

Мы схватили маму и потащили ее в коридор. Она плакала и умоляла нас открыть окно. Мы с трудом отвели ее в ванную комнату: мама оседала на пол, и нам приходилось поднимать ее. Иногда она вырывалась и вновь пыталась добраться до окна, следуя за солнечным светом. Я включил душ, и холодный поток воды обрушился на маму.

В ту ночь никто из нас так и не смог заснуть. Мы слышали фантомные крики матери: открой окно, открой окно! Мне нечем дышать…

На мгновение мне показалось, будто воздух в легких закончился. Воспоминание о том дне исчезло, и я сделал глубокий вдох. Мне не хватало воздуха. Встав, я сбросил подушку на пол, сдвинул шторы и настежь распахнул окно.

Я засыпал под шум ветра и стук дождя о подоконник.

Глава XV Беда не приходит одна

Лето подходило к концу; я перестал считать минуты до окончания теплых дней. Я сидел на полу в спальне с распахнутым окном, прижимаясь спиной к холодной стене, и читал Керуака. Отличной мыслью казалось разжечь костер, медленно вырвать страницу за страницей и бросить их в огонь, наблюдая, как буквы рассыпаются пеплом.

Каждый раз я думал, что именно сегодня сожгу книгу, и каждый раз бережно возвращал ее на полку. «Я совершил сделку с твоей совестью» – острые буквы на форзаце, торопливо выведенные рукой Кира. Чайное пятно на тринадцатой странице, нечаянно оставленное мной. Самодельная закладка, наполовину торчащая из книги. Царапина на глянцевом корешке. Любая отметина – маленькое воспоминание. Маленькое воспоминание – память о Кире.

Я мог сжечь книгу, но не мог выбросить воспоминания из головы. Я коснулся ладонью груди, где когда-то висело медное перо, и выглянул в окно. Несколько раз я набирал сообщение и тут же стирал его. Может быть, Кир делал точно так же, а быть может, он уже давно забыл обо мне.