Томас

Перед большой войной жизнь в Городке стала налаживаться. Не успеешь оглянуться, как исчезали целые улицы. Разрушались землянки, хатки, прогнившие бараки и казармы, и на их месте во время субботников люди своими руками разбивали скверы, строили летние площадки для танцев, клубы, кинотеатры, стадионы, парки отдыха. Как грибы в лесу плотно растут на поваленных перегнивших стволах и пнях, так и люди в Диком поле обживали места вокруг удаленных друг от друга рудников и железнодорожных станций. А в центре располагалась голова осьминога: от неё к посёлкам тянулись дороги-щупальца. Городок, если взять его полную площадь, чтоб вы знали, шире многих областных центров-миллионщиков. Да...

Линии улиц большевики планировали широкие, словно хотели перед старыми похвастаться. Строились новые районы с отдельными квартирами, в которых были столовые, залы, даже ватерклозеты! Народ постепенно перебирался в светлые комнаты, где до потолка не достать, с широкими окнами, прозрачными стеклами и белыми шторами из тюли и льна.

Вот только Корсунские трущобы упорно не желали сдаваться. В тени выросшего террикона, как и прежде приземистые улочки утопали в зарослях репейника и амброзии. Здесь стояли прячущиеся за покосившимися щербатыми заборами, перепоясанные парусами сохнущего белья дворы. Люди жили во вросших в землю, словно грибы, низких тесных мазанках, с куцыми пеньками труб на покрытых соломой, досками и толью крышах. Оконца в толстых рамах тут были похожи на амбразуры и мало пропускали солнечного света. Зайди в эти жилища и увидишь в углах хат белые расшитые рушники, раскрашенные фотокопии древних икон и черно-белые портреты хозяев под стеклом в самодельных рамках. Здесь приятно пахли висящие в коридорах и сенях веники сушеной лаванды, иван-чая и полыни. Вся нехитрая мебель сделана своими руками — стол, табуреты, вешалки. В маленьких спальнях тогда не было купеческих кроватей с шарами на быльцах, как и бархатных ковров с оленями — они появились уже после войны...

Эх, Тарас-Тарас, что же ты наделал со своим рассказом! Яркие вспышки памяти Томаса вдруг выхватили уютный мирок: гудящую зимой жаркую печку, скрип привезенной из деревни пахнущей овчиной прялки; летом оставленные во дворах картонки с мелконарезанными дольками яблок, над которыми жужжали наглые осы — если их прибить газетой, то эти мерзкие твари скрючивались и становились похожими на маленьких желто-черных Кощеев Бессмертных. Осенью он помнил бульканье домашнего вина в огромны двадцатилитровых бутылях и кружащихся над ними дрозофил. Тиканье ходиков, скрип рассохшихся половиц в спальне, доносящиеся с улицы грюканье пустых консервных банок и крики мальчишек, играющих в клё-клё... А рядом, за дорогой, всё те же дымящиеся отвалы породы и воняющие свалки — пристанище навозных мух, тощих псов и жирных крыс.

Планировали коммунисты дать бой этим домам и переселить всех горняков в отдельные квартиры, но не сложилось. Само пекло поднялось на гора и свастикой скатилась с террикона, ломая, круша, все вокруг, чтобы впиться клыками в горлянку Руси.

Повоевать пришлось и старым, и малым... Заводы эвакуировали на восток — с ними бежал и Тихоня — но большинство местных остались под немцами, итальянцами, венграми. Новая власть тут же показала серьезность намерений, построив виселицу возле бахчи у шахты «Комсомолец». Что ж, понятно, что в том году никто арбузы не воровал, но армейские склады горели, подъемные механизмы в копрах ломались так, что невозможно их было починить, поезда сходили с рельсов. В отместку пруссаки всех, кто попался им под руку или на кого поступил донос, не разбирая, прав-виноват, карали самым-самым донбасским способом: людей бросали в шахтные шурфы.

Ничего, выдержали! Красная Армия вернулась и погнала немцев-нацистов, итальянцев-фашистов и прочий просвещенный европейский сброд на запад, а на освобожденной территории вот такие Тарасы и Николаи, Сашки и Сергеи, Кати и Людмилы, Сони и Галины, вернувшись домой, откачивали воду из не работавших при захватчиках шахт, отстраивали заново город, возводили новые заводы и фабрики.

Жизнь снова стала налаживаться.

Перемены коснулись и Шанхая. Когда террикон не рудника № 1, а уже шахты «Кочегарка», вырос до максимально возможного размера, инженеры протянули высоко вверху укрытую мелкой железной сеткой канатную дорогу. Было забавно наблюдать, как над головами людей сновали туда-сюда вагонетки с породой и сбрасывали её где-то далеко за городом. А в остальном для горняков всё осталось как прежде — смена за сменой, конь за конем, полоска за полоской. Это мир вокруг менялся — физики, поэты, геологи, телевизоры, космос, БАМ, Олимпиада, а Шанхай застыл, как стрекоза в янтаре: смена за сменой, полоска за полоской, километр над головой, крутая лава в полметра шириной, обушок или отбойный молоток в руках, тьма вокруг да коногонка на каске...

Томас открыл глаза, но тут же зажмурился — машина проезжала под фонарем и его ослепил электрический свет.

— Всё это сон. Долгий скушный сон, — прошептал Тихоня, поглаживая спящую Олесю по плечу.