Томас

Ещё злоба. Да, злоба. Только жить начали, новые посёлки везде строились. Мне через два года обещали квартиру. Если женюсь. Вот, женился... Невестушка уже прибыла... Не пожил по-людски... Как мне там стало больно! Не страшно, а больно и обидно. За несправедливость, за неуважение. Мы же шли в шахту, прекрасно понимая, чем рискуем. Каждый день был особенным, каждая смена. Знание, что этот луч солнечный на твоих плечах может быть последним... И ты уже не поднимешься, не увидишь света. Оно вносит особую трезвость, придает силы и веру, что ты чего-то стоишь, ты лучше, чем есть на самом деле. Ярость. Меня обуяла ярость из-за того, что не увижу, как вырастут деревья, посаженные нами на субботниках. Сколько новых песен я никогда не услышу. А ещё мне нравилась одна девушка...

Старик посмотрел на жену и его подбородок дрогнул.

— Но с ней я так и не заговорил. Эта моя трусость мне тогда показалась такой жалкой, и я весь был жалким, беспомощным, ни к чему не годным человеком... Точно знаю, что в тот момент, когда пришла Смертушка, я не плакал, потому что я был в бешенстве!

Вы не поверите, но случилось чудо. Она заговорила со мной. Она сказала, что пришла посоветоваться. Хорошие люди просили за меня, желали мне спасения и ей трудно им отказать. Мать почувствовала неладное и стала усердно молиться, что опять же, всё усложняет и ей тяжело делать свою работу. Поэтому Смертушка, это я помню как сейчас, сказала вот что: «Хорошо, я могу даровать тебе жизнь, но этого ты должен захотеть сам. Злость придаст силы, и ты выживешь», — она сказала. «Но потом, как бы ты меня не звал, за тобой я не приду, а приду в самый смешной момент, и мы будем хохотать вместе», — вот что я услышал.

Дед Тарас вдруг впервые за время застолья улыбнулся, и все увидели, каким он был в молодости — ироничным, при этом, где надо упорным, злым до работы, смешливым, по-мужски красивым.

Старик коснулся плеча Томаса и сказал с улыбкой:

— Когда понял, что выживу, то в голове моей все сместилось, перевернулось, великан исчез, и я стал сражаться не с болью в ногах и жаждой, а со временем. Помогла мне в этом, кстати, сама Смертушка. Она была рядом и развлекала, как могла. Рассказала, как переживают за нас друзья-шахтеры, сколько спасателей пробиваются к нашему пласту через завалы породы. Потом стала объяснять, что будет происходить в будущем год за годом. Я сначала испугался, спросил, зачем она мне это рассказывает, я же всё увижу своими глазами, а она захихикала. Хорошо, говорит, увидишь своими глазами. Но рассказ не прервала. Я там ещё долго-долго-долго лежал, а она всё говорила-говорила-говорила... Наконец, я крепко заснул, а очнулся уже от электрического света и оттого, что в меня кто-то тыкал обушком. Это был твой дед. Как мне потом в больнице рассказывали, он обладал какой-то змеиной гибкостью и нюхом. Пробивал норы и как тот крот, первым под завалами находил горняков. Живых и мертвых. Освободив, он передал меня другим ребятам из бригады горноспасателей, а потом, уже не спеша, дождавшись крепежников, вытащил трёх погибших моих друзей. Этому нет объяснения, но он словно чувствовал, когда надо действовать срочно, а кто уже мертв. То, что делал Коля Торец, было чудом. Твой дед — настоящий герой. Да ты и сам это знаешь, верно?

Старик налил себе и Тихоне. За столом все молчали.

— Жаль, что он так рано ушел от нас. Давай, дружище, ещё раз помянем. Колю.

Дед Тарас замолчал. В комнате недолго царила тишина. Вдруг словно тумблер с раздела «слезы» повернулся на сторону «смех» и все оживились: дети зашумели, зазвенела посуда, заскрипели ножки стульев, зятья потянулись за бутылками. Выпили, закусили, снова выпили, а потом кто-то снял со стены гитару и полились песни. Сначала вечные «Старый клён», «Надежда», «А годы летят, наши годы как птицы летят», затем шахтерские про молодого коногона, добрую маму и «В чистом небе донецком», где была любимая всеми горянками строчка «что ты знаешь о солнце, если в шахте ты не был». Всем известные куплеты объединили сидящих за праздничным столом. Глаза заблестели, щеки раскраснелись.

Внуки, опьяненные детством, стали отбивать ритм, стуча ложками по граненым стаканам, и взрослые их не одергивали. Гитарные струны резонировали с нервами, вибрировали и вызванные ими волны очищали, снимая накипь с человеческих душ. Все пели во весь голос, впопад и невпопад, а в общем хоре выделялась Леся Галаева. Сильное меццо-сопрано добавило в дом света и чистоты, а когда она взяла гитару и стала петь «Старинные часы», нараспев, словно это был старинный романс, за столом всё смолкло. Леся дошла до последнего куплета и все поняли, что она поет от имени жены деда Тараса и эти тихие, но в тоже время имеющие много смыслов строки, приобрели новое звучание.

— Старинные часы еще идут... Старинные часы — свидетели и судьи. Когда ты в дом входил, они слагали гимны, звоня тебе во все колокола.

Томас Чертыхальски скосил глаза вниз. Дед Тарас уже много лет не мог войти в свой дом. Под пледом у него были спрятаны два отрезанных выше колен обрубка.