Томас

— Ну, здравствуй, друже. Дай я тебя обниму!

Томас подошел, наклонился, осторожно обхватил старика, и они замерли, а родственники, жена и две уже взрослые дочери, вдруг все разом начали причитать, плакать и, гладя Томаса по спине, говорить что-то неразборчивое, идущее от самого сердца. Леся тоже плакала, при этом думая, почему же она так убивается, что тому виной? Растроганные от искренней благодарности женщины? Может, её сжала неисчезающая с годами боль утраты любимого папы? Торжественный вид ровно сидящего в кресле старого шахтера и сгорбленная с торчащими острыми лопатками спина Томаса? А может до сих пор плещущееся в её крови вино?

Не сразу, но все успокоились. Вытерев слезы, женщины шумно, никого не стесняясь, высморкались в батистовые платочки и, помыв руки, пошли доставать горячие закуски. Подкатили кресло — хозяин занял место во главе стола. По правую руку посадили Томаса и Лесю. Супруга старого шахтера села по левую руку, а за ней Антонина Петровна. Дети, мужья дочерей и внуки расселись напротив. Поначалу к Томасу с расспросами не приставали — слишком большая разница была между ним и дедом Тарасом. Родным хватало самого присутствия гостя. Кто-то первый спросил, как его зовут и Томас ответил, что в честь деда — Николаем. Говорили-говорили и вдруг снова спрашивают, а как его зовут? — и родственникам, у кого была хорошая память, пришлось подсказывать, что в честь деда — Колей.

Сначала выпили за крышу дома и всех собравшихся, за встречу, потом за Николая, его деда и спасенного Тараса. Третий тост был за любовь, четвертый за здоровье. Когда выпили по пятой — помянув тех, кого забрала шахта — родственники сказали гостю много слов благодарности, но Томасу этого было мало. Он понимал, что слова эти не шли от души. Тихоня чувствовал себя висящим на стене портретом умершего героя: находится в комнате, но уважение к нему оказывается протокольное, лишенное искренности. Это с одной стороны радовало — восхваления его раздражали — и всё же ему было сложно отделаться от ощущения невольной обиды. Ему не хотелось сюда ехать, потому что он чувствовал: никому не в силах узнать, что такое шахта после аварии, когда любой звук, невольное движение может стать последним в твоей жизни. И всё же Томас ошибся: был за столом человек, который его хорошо понимал.

36 Рассказ

Когда дед Тарас положил на скатерть свои тяжелые руки, все смолкли. Леся обратила внимание, что его кисти и предплечья. Они все были в «точках» и «тире» — в шахте в любую рану, большую и малую, попадает угольная пыль и если её полностью не удалить, то шрам окрашивается в синий цвет.

Старик кашлянул. Ему часто приходилось выступать перед школьниками или репортерами местных газет. Умел говорить красиво и витиевато — научился. Но в этот раз его исповедь была далека от обычно причесанной сказки.

— Я помню тот день, словно специально для меня записали те события сначала на цветную, а потом черно-белую пленку, и я всю свою жизнь почти каждую ночь смотрю это кино. Внучок, — дед Тарас посмотрел на Томаса, — я расскажу, каким был твой дед. Но сперва послушай, почему же Коле Торцу пришлось ползти за мной.

Старик замолчал. Собравшись с мыслями, он продолжил рассказ тихим, но при этом твердым голосом:

— Это случилось в тот день, когда я чуть не помер. Но чуть — не считается. В ноябре это было. Двадцатого. Морозы как раз только ударили, но снега ещё не было. Встал рано. Жил я тогда в бараке бессемейных. В комнате жарко — надышали, а на общей кухне колотун. С утра приходилось железной кружкой лед разбивать, чтоб попить. Холодно, ветрено: пока добежишь до толчка, а удобства во дворе, всё хозяйство можно было того...