Том 6. Рассказы и повести

И уже кулаки Урчаловых замелькали в воздухе. Толпа, загалдела и двинулась. Тогда Бессонова в каком-то восторге выхватила револьвер и навела его на монаха, но брюнет, зорко за нею следивший, схватил ее за руку, и уже чей-то кулак тяжело опустился ей на голову. Бессонова упала на грязный пол. Туманов бросился было к ней, но дюжие руки схватили его и оттащили прочь. Все вдруг замолчали. И стало непонятно тихо. И что-то делалось странное в этой сгрудившейся, в один комок собравшейся толпе… Потом все вдруг отхлынули, и на опроставшемся месте, в разорванном платье, лежала навзничь Бессонова, не шевелясь, с прижатыми к груди руками, как будто живая.

Софроний рванулся к ней и пихнул ее своей косолапой ногой.

– Издохла змея! – сказал он глухо.

И нагнулся над ее недвижным лицом с багровым пятном на виске – приземистый, дюжий, темный, опираясь на посох корявой рукой, как будто обсыпанной землею.

И вдруг раздался пронзительный вопль. Это закричала Чарушникова:

– Думаете вы ее убили? Хамы вы! Сама она себя убила! Того и хотела!

Все как-то разом обернулись, но не к Чарушниковой, а к Туманову. Он сидел на полу, на корточках, усмехаясь. И даже Софроний отвернулся поспешно, заметив эту улыбку идиота.

Доктор Чернышев

I

Ординатор нервной и психиатрической клиники, Чернышев, писал диссертацию о параличах. Ежедневно он впрыскивал кроликам свинцовые препараты и вел запись. И в то памятное для него августовское утро Чернышев сделал очередное впрыскивание, отметил в тетради, что было надо о состоянии отравленных животных и задумался, рассеянно перечитывая свою запись:

«Экземпляр сто двадцать четвертый; зрачки неравномерно расширены; плохо владеет задними конечностями…»

«Что это со мной?» – думал ординатор, чувствуя, что золотой осенний луч, упавший на тетрадь, стол и банку с сулемой, волнует его, напоминая о чем-то давно забытом, но когда-то милом и желанном.

Белые стены «вивесекторской», желтые микроскопы под стеклянными колпаками; кролики, бегавшие в слепом беспокойстве за деревянной решеткой клетки: все казалось холодным, скучным и ненужным. А хорошее и необходимое было там, за окном, где дрожали багряные листья осины и где увядало в холодном томлении осеннее солнце.

По привычке, не думая о том, что надо делать теперь, Чернышев снял халат, вымыл руки и вышел в коридор. И там, на блестящем паркетном полу, на дорожке, натянутой гладко, и на таблицах, развешенных по стенам, дрожали солнечные зайчики, напоминая о чем-то, чего нет теперь, но что могло бы быть.

Через пять минут начинался прием в психиатрической амбулатории. В зале, где больные ждали очереди, стоял неясный гомон. Высокий сутулый человек, с седыми тяжелыми волосами, ходил из угла в угол, бормоча что-то, – и за ним бегала, едва поспевая, маленькая худенькая женщина, вся коричневая, повторявшая непрестанно:

– Владимир Сергеевич! Милый! Не надо… Владимир Сергеевич! Не надо, милый…

В углу сидел толстый человек, положив симметрично на колени огромные, отекшие руки. Его мутностеклянный взгляд был неподвижен и тяжел. Этого толстого человека привели два молоденьких офицера. Они оживленно разговаривали. То и дело звучали металлические слова: акции, облигации, проценты, опека…

Молоденький почтовый чиновник, смеясь и размахивая руками, с необыкновенной горячностью рассказывал своему смущенному спутнику, тоже чиновнику, сложную историю об изобретенном им аппарате для «перлюстрации» писем.

– Георгий Николаевич, сегодня вам дежурить, – сказал молодой толстый ординатор, обнимая Чернышева за талию, – вон и профессор приехал…

Когда врачи вошли в амбулаторию, там уже сидела больная, и студент писал что-то на листке, обращаясь с вопросом то к ней, то к ее мужу, инженеру, который отвечал коротко и точно.

Чернышев взглянул на больную, и знакомое и влекущее почудилось ему в ее глазах, слегка косящих, в странной улыбке не то лукавой, не то чувственной…

«Я видел эту женщину когда-то», – подумал Чернышев.

На разграфленном листе под рубрикой «имя и фамилия» значилось: Железнова, Мария.

– Вы муж больной? – с тайной, странной для него самого, неприязнью спросил Чернышев, оглядывая белокурого господина в инженерной форме.

– Да, это моя жена, – спокойно ответил инженер.

– А позвольте узнать ее девичью фамилию, – нерешительно сказал Чернышев, чувствуя, что краснеет.

– Галицкая. Ее фамилия Галицкая…

– Вот как… В таком случае мы были знакомы когда-то.

И Чернышев вспомнил с неожиданной ясностью вечер в одной патриархальной семье, где он, тогда еще студент первого курса, бывал не раз. За Москвой-рекой, у Троицы в Лужниках, стоял серенький двухэтажный дом доктора Тулупова. По субботам у Тулуповых собирались гости, молодежь… Танцевали в зале и с увлечением играли в фанты, в то время, как в кабинете старики пылили мелом на зеленых столах.

И вот здесь Чернышев встретил Галицкую. Она только что кончила тогда гимназию; у нее был недурной голос: она мечтала о сцене. Ее загадочная улыбка, странный пристальный взгляд ранили сердце Чернышева.