Том 6. Рассказы и повести

– А я думала, поэт. Здесь один вчера застрелился. Тоже поэт, должно быть.

– Но я не поэт, уверяю вас.

– Все равно. И вы тоже.

– И я застрелюсь?

– Может быть, не застрелитесь. А так вообще… У вас тоска в глазах.

– А вы, мисс Мэри, развеселите меня.

Мэри улыбнулась.

– Мы будем друзьями. Не правда ли?

Через час, когда на столе стояла уже другая бутылка шампанского, Чернышев говорил по-русски, заглядывая в глаза мисс Мэри:

– У вас такая же улыбка, как у нее. И эта улыбка мне снилась когда-то. Но когда? Бог знает. Вы не смейтесь надо мной, мой очаровательный друг. Конечно, забавно, что я, психиатр, разговариваю с вами сейчас и так странно разговариваю… Но не все ли равно, в конце концов – психиатр или психопат? Ха-ха-ха… Это, как говорится, палка о двух концах…

– Mais je ne comprends rien.. Parlez français s’il vous plait[7], – сказала Мэри, гневно отодвигая стакан.

– Alors, ma princesse… Je vous aime…[8]

Мисс Мэри жила на Разъезжей. Когда автомобиль с хриплым ревом мчал Чернышева и Мэри по Невскому, уже пустынно было на тротуарах, и лишь кое-где видны были, в жалких пестрых шляпах, проститутки.

Когда дрожащий спросонья швейцар отпер дверь и неохотно пропустил на лестницу Чернышева, Мэри подхватила доктора под руку и что-то стала шептать ему по-английски с картавым присвистом.

В квартире, куда привела Мэри Чернышева, был свет и звучали голоса. Дверь им отпер тот самый Джек, который плясал на эстраде матчиш. Негр, должно быть, только что вернулся из «Парадиза» и не успел еще снять пальто и цилиндр.

Черный мистер засмеялся чему-то, оскалив зубы, и насмешливо распахнул перед Чернышевым дверь.

– Сюда, сюда, – торопила его Мэри, проходя в комнату и нетерпеливо сбрасывая ротонду.

– Миленький… Люблю тебя, – сказала она по-русски, прищуривая глаза.

Раздался чей-то голос:

– Tu es seule, ma chérie?[9]

И в комнату вошла миниатюрная брюнетка, совсем голая, в красных башмаках с высокими каблуками.

– Non, non[10], – залепетала Мэри и вытолкала за дверь брюнетку.

Чернышев подошел к огромной кровати и машинально взял в руки валявшийся на ней голубой корсет.

– Я влюблен, влюблен, – сказал с тоскою доктор.

– Vous êtes amoureux de moi? N’est ce pas, mon ami?[11]

– Я не знаю, не знаю, – пробормотал доктор и уронил корсет на пол.

Потом он подошел к столу, покрытому вязаной скатертью, достал из кармана бумажник и, вытащив несколько кредиток, положил их около книги в черном переплете – евангелия на английском языке.

– Прощай, Мэри… Прощай, – сказал доктор и, морщась точно от боли, вышел из комнаты.

IV

Доктор Чернышев делал обход в палате нумер седьмой. За ним ходила фельдшерица и монотонно читала на листках записи:

– Температура тридцать семь и пять; аппетита нет; боли в затылке продолжаются…

Или:

– Ночью – бред; возбуждена; повышенная чувствительность эпидермы.

Седая старуха, увидев доктора, присела, как девочка, и сказала скороговоркой:

– Сегодня ночью, господин министр… Сегодня ночью, господин министр… Сегодня ночью, господин министр…

Она опять присела и сделала непристойный жест.

– Дальше… Дальше, – говорил доктор, не видя Галицкой, но уже чувствуя, что она сидит в углу на двадцать третьей кровати.

– А вот вновь поступившая – Железнова, – сказала фельдшерица равнодушно.

– Как Железнова? Галицкая…

– Нет, доктор, больная записана Железновой.

– А… А… Так… Я забыл…

– Что ж, лилию принес? – улыбнулась Галицкая и протянула доктору руку.

– Завтра принесу, – сказал доктор серьезно, – а вы как себя чувствуете здесь, Мария Николаевна?

– Прекрасно… Прекрасно… И я все красивее делаюсь.

– Вы меня забыли, Мария Николаевна? Мы ведь с вами были знакомы когда-то, – сказал доктор, беря больную за руку.

– Ты меня знал, конечно, – ответила Галицкая, усмехаясь, – да я-то тебя не замечала… Мало ли вас ангелов, архангелов, херувимов, серафимов, престолов, сил… Всех-то вас не упомнишь, милые. А я одна. Другой Марии нету.

– А если я завтра приду, вы меня, Мария Николаевна, узнаете? – спросил доктор.

– Будьте так добры, – сказал Чернышев, обернувшись к фельдшерице и покраснев. – Принесите, пожалуйста, брому…

– Узнаю ли тебя? – проговорила больная задумчиво. – Теперь, пожалуй, узнаю… В веселые дни мы с тобой встретились. Вот месяц тому назад, кажется, такая была тоска, что не дай Бог. А теперь весело – жду жениха. Что смотришь? Не тебя ли? Может, и тебя. Не знаю еще. Там видно будет.

– Какого жениха? Я не пойму что-то, – нахмурился Чернышев.

– Будто не знаешь? Да не все ли равно. Весело мне – вот про что говорю. Все вокруг поет и сердце мое поет. И весна на дворе.

– Вовсе не весна. Осень теперь.

– А ты со мной не спорь. Сказала весна – значит весна.

– Ну хорошо. Пусть весна… Только мне, Мария Николаевна, все скучным кажется, потому что вы меня все-таки узнать не хотите.

Больная пристально посмотрела на Чернышева.

– Узнать, говоришь? Да… Да… Трудно узнать человека, и ангела, и всякое существо… Все как в маскараде – ничего не поймешь. Я думаю, от таких желаний – «узнать да узнать» – голова разболится. Я ничего знать не хочу. Танцевать хочу.