Том 6. Рассказы и повести

Когда играли в «почту», он написал дрожащей рукой: «Вы прекрасны. Я люблю вас». И она ответила «У меня есть жених».

Чернышев прочел записку, разорвал ее и, не взглянув на девушку, уехал домой. С тех пор прошло семь лет.

И вот снова она сидит перед ним с тою же улыбкой и с что-то знающим взглядом.

– Вы узнаете меня? – сказал Чернышев, касаясь руки больной.

– Я тебя знаю, – сказала она, улыбаясь тихо и нежно, – ты – Гавриил архангел. Только зачем ты сюртук надел – вот уж этого не понимаю.

И неожиданно она обратилась к мужу:

– Ты заметил, супруг мой? Все лукавят, лукавят… И даже крылья себе обрезали – чудаки…

– Ты ошибаешься, дорогая Маша, – сказал инженер серьезно, – это вовсе не архангел Гавриил, а просто доктор Чернышев. Ты не помнишь этой фамилии? Чернышев…

– Какой там Чернышев… Глупости какие… Это студент такой был в меня влюбленный. Бог с ним.

Больная была странно одета: на голову она приколола веночек из бумажных цветов, и серое скромное платье ее было разорвано у ворота…

– Я люблю, когда декольте, – сказала больная, показывая на свою хрупкую обнаженную шею и чуть порозовевшую грудь.

– Вот, Маша, надень платок, – сказал инженер.

– Ах, оставь, глупый… Не надо мне… Так хорошо. И доктору нравится.

Вошел профессор, толстоносый и губастый, в золотых очках.

– Ну, что? Как? Имя? Возраст? Давно ли с ней приключилось? – спрашивал профессор, принимая листок от почтительно склонившегося студента.

– Вы – муж? Рассказывайте.

– Месяца два тому назад я заметил, что жена стала до странности мрачной и жаловалась на головные боли…

– Хорошо-с. Дальше… Дальше…

Муж плавно и точно рассказывал, а профессор мотал головой, видимо, скучая.

– Постой. Погоди, – перебила больная, – когда, ты говоришь, я веселой стала?

– Вчера, Маша.

– Да, да… Вчера. Верно. Я для смеха всю посуду у нас перебила – хорошую такую…

Она засмеялась.

– А вам я, профессор, нравлюсь?

И она запела, поджав ноги и обхватив колени руками:

Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты…

– Голос какой хороший, – сказал Чернышев, чувствуя, что у него холодеют пальцы на руках и сердце неровно стучит.

– Ваше мнение, товарищ? – спросил профессор, обращаясь к толстому ординатору.

Ординатор, отдуваясь и кряхтя, точно он лез в холодную воду, стал излагать свой взгляд на болезнь.

– Так, так, – мотал головой профессор, – так, так. Я согласен. С достаточной степенью вероятности мы можем предположить, что в данном случае мы имеем дело с psychosis circularis.

– Я полагаю, – сказал Чернышев, – что для выяснения настоящего случая можно предложить мужу больной оставить ее в клинике на некоторое время.

– Я ничего не имею, – сказал профессор, размашисто подписывая листок, поданный студентом.

II

Пришла надзирательница в белом чепце и повела Марию Железнову в седьмую палату. Больная обернулась и кивнула Чернышеву.

– Навешай меня, Гавриил. Лилию принеси, смотри.

Ввели нового больного – генерала с красными лампасами. Он трогал темя пальцем и повторял, как ребенок:

– Бо-бо…

Толстый ординатор, вздыхая, зажег свечу и стал смотреть генеральские зрачки. Потом он исследовал коленные рефлексы.

– Прогрессивный паралич, – сказал он негромко.

Но Чернышев чувствовал себя, как во сне. И золотые очки профессора, и одышка толстого ординатора, и холодная мебель амбулатории – все казалось ему ненастоящим, и лишь Мария Железнова, ее взгляд, ее улыбка – в этом было для него что-то значительное и влекущее, как в луче осеннем там, за окном.

Квартира Чернышева была тут же, при клинике. После приема он долго ходил по кабинету и думал: «Как странно улыбается эта Мария Железнова. Она говорит фантастические невероятные вещи, но эта улыбка как будто бы оправдывает ее сумасшедшие слова».

Дрожащей рукой достал Чернышев портсигар, закурил и стал опять ходить и думать: «Психиатры, описывая душевные болезни, не обращают внимания на один факт, весьма загадочный и странный. Дело в том, что некоторые больные очень лукавы. Их бред надо понимать не буквально, а иносказательно. Они что-то скрывают от нас, здоровых».

Чернышев припомнил разные случаи из своей практики и навязчивые мысли опять возникли у него в душе: «Да, это так, – думал он, – в прошлом году был в клинике один художник. Он судил обо всем здраво. Но стоило заговорить кому-нибудь о его жене, которая незадолго до того бросила его и уехала в Италию с другим, и тотчас больной говорил что-то невероятное, неправдоподобное и неясное. Оказывалось, что у него две жены, что обе ему нужны, что одна из них голубая, а другая сине-красная, как говядина. Он так и выражался: „как говядина“. И все это было до такой степени тяжело, нехорошо и нелепо, что трудно было слушать этого несчастного. А между тем все время, пока говорил больной, на губах у него была хитрая улыбка. Как будто бы он смеялся над своим собеседником».

Чернышев вспомнил эту улыбку и вздрогнул.

В это время вошел сторож Николай и, вытянувшись по-солдатски, доложил:

– Ваше благородие. Вас господин инженер к себе просят.