Том 6. Рассказы и повести

И появился, наконец, иеромонах Софроний, со своею свитою. Это был приземистый, косолапый человек. Лицо у него было темное, как будто земляное. Он держал в руке посох с набалдашником. Рука, сжимавшая посох, была жилистая, крепкая, корявая и как будто обсыпанная землею. Он тяжело и неловко шагал и, пока дошел до приготовленной ему скамьи, дважды оступился. Из-под густых полуопущенных ресниц глаза светились тускло и мрачно.

За Софронием следовала какая-то барыня в соболях, лет сорока пяти, нарумяненная, в парике, по-видимому. А за нею шел огромный лакей, в ливрее, с покорным и тупым лицом.

– Ей, гряди, Софроний, святой церкви вития и светильниче, – завопил торжественно Илья и вдруг неожиданно прибавил скороговоркою: – А мы тут, отче, все уже поджидаем вас. Пивца не хотите ли? Арсений Григорьевич! Холодненького нам…

– Не хочу пива, – сказал глухо Софроний и стукнул посохом. – Жидов здесь нету? О русском деле говорить можно?

– Нет жидов! Нет! – засуетился Илья. – Слушаем вас, отче.

– Не пора ли нам, братия, покончить с этою самою смутою? – сказал Софроний, озираясь. – Разве нас мало? Разве не за нас весь русский народ?

– Погоди, отец, – вскочил вдруг брюнет в пестром жилете. – Погоди. Жидов здесь, кажется, нету, однако, посторонние есть…

– Это свои, свои, – захлопотал Илья.

– To есть как это «свои»? – засмеялся Ляхов. – Я, извините, не ваш. Хозяин! За чай получи!

И, брякнув гитарою, Ляхов вышел из чайной.

Встали и еще некоторые и взялись было за шапки.

– Богдан Юрьевич! Пойдем и мы, – громко оказала Ольга Андреевна.

– Это кто? – спросил Софроний, указывая черным своим пальцем на Бессонову.

– Это сестрица моя, – громким шепотом стал объяснять Илья. – И вот еще Туманов господин, склонный христианство принять, а до сих пор от безверия страдавший…

– Пусть остаются, – разрешил Софроний.

– Господин Туманов! Слыхали, как же! – вмешался брюнет. – Очень приятно познакомиться! Вот они нам скажут откровенно, что такое вся эта революционная махинация. Они сами изволили на главной их квартире быть и с ихними главарями хлеб-соль водили. Не правда ли, господин Туманов, изрядную сумму от заграничных жидов получили наши бунтовщики на российскую смуту?

Туманов худо вникал в то, что происходило вокруг него, но почему-то слова брюнета долетели до него и он обратил на них внимание:

– Чепуха какая! – улыбнулся Туманов, и слегка раздвинув плотные ряды соседей, вышел вперед. – Это неправда, – продолжал он, с любопытством рассматривая брюнета. – Да неужели вы в это верите? Ах, какой вздор! Ах, какой вздор!

– Эге-ге! Да вы, кажется, и сами от них недалеко ушли? – захихикал брюнет.

– Это у вас все такие истиннорусские? – спросил Туманов, обращаясь к Софронию.

Монах нахмурился.

– Послушайте, батюшка, – сказал Туманов и потер лоб рукою, как будто стараясь собрать мысли, – я вот хотел спросить вас, потому что вы все-таки настоящий. Только, извините, у меня в голове путается с некоторых пор. О чем я? Ах, да! Вот вы мне скажите откровенно, почему это у нас, русских, холодно и сухо так? На Западе там еще хуже, там уж давно тепло и просто слякоть какая-то, но ведь солнце-то где-нибудь горячо светит? А? Или как же это? Замерзать нам что ли суждено?

– Ты что-то путаешь, – проговорил монах строго, но неохотно. – Ишь! Солнца захотел! Россия – великая! Россия сама по себе. В России царь – солнце… А ты сам холодный. Родина тебя отогрела, а ты на нее клевещешь.

– Клевещу? Но ведь Россия лучших людей своих, у кого сердца горячие, сама в тайгу посылает, и они замерзают там, право… А иные добровольно туда идут… Вот и жена моя в тайгу ушла…

– Э! Да он полоумный! – довольно громко пробормотал брюнет.

– Нет, он правду говорит, – крикнула вдруг Ольга Андреевна, которая успела тем временем пробраться сквозь толпу и теперь стояла против монаха, гневно сверкая глазами. – Он правду говорит! Россия ваша замерзает! Проклятая страна!

– Что? Замолчи, девка! – стукнул монах своим посохом.

Но Бессонова уже не слушала его.

– Проклятая страна! А вы все, истинно-русские люди, могильщики вы. Я вот грешная, отчаявшаяся, я, может быть, петербургская, значит, не совсем русская, но я хоть знаю, что смерть есть смерть, а вы все и думать об этом не хотите. Вы гады холодные и родину свою заморозить хотите! Вас тут мало в Голубятне, но в каждом русском вот этакий монах проклятый сидит…

– Ольга! Ольга! Опомнись! – испугался ужасно Илья, загораживая ее.

Но было уже поздно. Потрясая посохом, каким-то подземным голосом закричал Софроний:

– Жидовка она! За косу ее, негодницу!