Том 5

Когда я видел и чувствовал все это? Я представил тишину, околицу деревни, звуки летней ночи и в этой ночи увидел себя на берегу реки, босого, невыспавшегося, счастливого от ожидания рыбалки. На моем плече елозила, давила тяжесть влажного весла (всю ночь лежало в траве), другое весло нес мой брат, и мы спускались к заводи, где под откосом в еще сумрачной тени деревьев чуть-чуть покачивались лодки и ласковая волна мягко шлюпала у просмоленных днищ. Я ощущал босыми ногами сырость песка и видел, как вода возле камышей трепетала и переливалась в розовеющем свете зари.

И вот это раннее летнее утро до сих пор связано с иной радостью, как бы рожденной самой рекой, зарей, деревьями, холодным песком, — полуметровые язи с огненно-красными плавниками, сильные, упругие, рвались на леске перетяга, который мы поставили вечером, и боролись с нами, и выскальзывали из рук, эти круглоглазые красавцы темных речных глубин, покрытые рыцарским золотым панцирем. Они лежали потом на дне лодки, туго ударяя хвостами, и чувствовал я какой-то священный восторг при виде этой пойманной красоты и вдыхал в себя первозданный запах ила, запах обмытых омутной темью коряг, где недавно царствовали они, толстоспинные и самоуверенные властелины вод.

Щекотно-сладостное чувство ловца, охотника я переживал в детстве не однажды, и всякий раз счастливое ликование победы охватывало меня. Возможно, токи древних предков пульсировали в моей крови, напоминая о том первобытном времени, когда само существование рода человеческого зависело от удачной охоты.

И все же я испытывал наслаждение не от добытой ловом пищи, а от силы красоты, заключенной в той холодной упругой плоти красноперых язей, что уж никак не преобразовывались в моем детском сознании в нечто имеющее вкус, запах еды, необходимой человеку для продолжения жизни. А было восторженное удивление перед пойманными живыми золотыми слитками, сказочными знаками всего того летнего утреннего мира…

Единое

Мир разноязычен, но все люди одинаково плачут и одинаково смеются.

Свобода

Когда человек судорожно держится за жизнь, он находится в мучительном телесном рабстве. Когда же исчезает алчное насыщение жизнью, наступает свобода от страха смерти. И тогда человек свободен безгранично.

Зачем?

Как только возникает этот вопрос («зачем?»), жизнь становится невыносимой в своей ничтожной суете, ненужности придуманных кем-то обязанностей, в никчемности волнений, необязательных встреч, пустопорожних разговоров, лицемерных застолий, ложной веселости общений.

И, понимая это, преодолевая терпкую горечь от сознания бессмысленности этих движений, ненавидя себя, мы делаем тем не менее то, что не имеет никакого значения для истинного бытия. Чаще всего мы не жалеем впустую потерянных часов, дней и лет, утратив оценку разумных мгновений нашей жизни, заменив золото глиной.

«Как будто»

Этот диалог я слышал на экзамене в университете.

— Вы сказали «как будто»? Позвольте, позвольте… как будто вы мне отвечаете, как будто я вас слушаю и как будто ставлю вам двойку…

— Неужели, профессор, двойка?

— Не-ет. Это — как будто.

Не так ли и в литературе складываются отношения между писателем и критиком?

Написанное

Когда-то увиденные мною в жизни сцены, а вследствие этого и возникшие ощущения мучительно «сидят» в моей памяти до той поры, пока с большими потерями точности и красок я не перенесу их на бумагу.

Но как только я освободился от этих засевших в памяти картин и определенного настроения, быстро наступает облегчение, хоть и не до конца удовлетворяющее, И после этого все, что действительно было в реальности, воспринимается мною лишь через написанное, через за-фиксированное на бумаге, — и я уже не возвращаюсь больше к использованной памяти, несмотря на то, что отраженное на страницах книги явно не равно бывшему когда-то на самом деле. Удалось ли мне передать осенний Днепр в «Батальонах», или «воздух» возвращения в «Тишине», или сумасшествие боя в «Горячем снеге», но теперь я избавлен от некоторых ощущений, воспоминаний, связанных с этими событиями моего прошлого.

Далекое и близкое

Стою на тихой улочке Ялты, смотрю на осеннюю листву, нежно пожелтевшую, прощальную, обогретую сентябрьским солнцем, и покойно, благостно у меня на душе.

А под ногами упавшие на тротуар переспелые каштаны раскололись, колючий панцирь раздвинулся, обнажив отполированное ядро, и вдруг чувствую: такое же освещение, такой запах, такое теплое веяние горьковатого воздуха было уже когда-то в моих далеких ощущениях, все это приносит мне грустное наслаждение, как мечта о неясной радости, как воспоминание о незавершившейся любви юности.

В последние годы случайное повторение давних чувств, тончайших оттенков настроения, особенно в погожие осенние дни, почему-то подолгу не выпускает меня из обвораживающей власти.