Том 5

Наверное, как в тот благословенный век, около моста в прозрачной воде шевелила против течения розовыми плавниками форель, иногда слепяще сверкала чешуей, играя в быстрых струях над каменным дном, и тогда брызгало из воды тяжелое серебро.

И непривычный для русского этот городок курортной скуки, нарядного безделья, музыки, отдыхающей толпы. по-европейски шарообразно подстриженных каштанов, старинных вилл, затерянных в зелени за железными оградами, и мое вынужденное лечебное пребывание в чужой стране — весь этот успокоительный обман точно ласково требовал забыть недавнее, печальное, что мешало мне жить.

Я смотрел на другую сторону канала, но сейчас не видел ничего, кроме московского ненастного дня, сереющего в окнах дома скорби.

…Когда я вышел от патологоанатома, врача, делавшего вскрытие, и спустился по лестнице в мрачный коридор морга, там, у темной стены близ закрытой двери, я сразу увидел ее, боясь этого и не веря.

Она лежала на каталке, одетая в какое-то цветное платье своей молодости, свесив одну руку, по-девичьи красивая, тонкая, какой я помнил ее в моем детстве, с белыми легкими волосами, лежала одна, совершенно одна — моя бедная мать, навсегда отдаленная от меня таинством смерти, и только тут я понял, что самое страшное в прощании с земным — это ледяное одиночество морга, первая ночь в царстве молчания, без голосов и лиц близких.

…Потянуло ветром, зашумели каштаны, зашевелились тюлевые занавески в открытых окнах домов на той стороне набережной, и вверху, над черепичными крышами, над флюгерами и шпилями раскрылось перед закатом летнее небо с пронизанными солнцем чистыми облаками, напитанными нежной легкостью, любовью, будто родным дыханием моей матери, которой уже не было на земле.

Щегол

Щегол всю свою птичью жизнь поет одну и ту же песню — одного и того же содержания, однако каждое утро и на закате поет неистово, с одержимостью гения. И все же соловей — гений, щегол — талант, сорока — почти бездарность. Но, вернее: щегол талантлив только в прекрасную пору раннего летнего утра и всегда неповторимого конца дня, прощаясь на целую ночь с солнцем.

Слава

Хрупкий талант всегда преувеличивает личную известность. Подлинный талант постоянно сомневается в своей славе. Слава же гения рождает легенды, и это есть настоящая слава, равная бессмертию художника при его жизни.

— Как же «Тихий Дон»! Вот сила-то, вот правда-то! Вот мощь-то где! Да эта книга вроде одним человеком написана, а некоторые слова — ну прямо всеми русскими людьми подсказаны, — до того горькие места есть, когда смерть Натальи или Аксиньи читаешь… тут он рядом с Львом Толстым, только один дворянин, а другой — самородок из народа. Не знаю, верно, нет, а говорят: удил он рыбу однажды, там у себя, на Дону, поплавок нырк под воду, и опять — нырк, и леску кругами повело, удилище изогнулось. Ему кричат: «Дергай!» Не слышит. «Дергай!» Опять не слышит. Потом вдруг спохватился, бросил удочку, а сам оглядывается, как во сне, смотрит и никого не видит, взобрался на берег и — бегом бечь домой! Прибежал, заперся у себя и несколько дней не выходил. Вдохновение, значит, нашло. Верно это рассказывают, нет — не знаю, а такую книгу холодной душой написать нельзя.

Завистник

Он завидовал всякому успеху своих коллег, в то время как сам жил беззаботно, вкусно ел, сладко пил, жил легко, денежно, писал пошло, однако имел популярность и сумасшедших поклонниц.

У него было все, кроме одного — отсутствовал природный дар. Этот главный недостаток он ловко подменял способностью скворца: имитировать услышанные звуки, осовременивать забытое, изменять или не закавычивать чужие цитаты. Сам же он был подвижником штампованной истины, то и дело разрушаемой коллегами с целью «выпендривания» (так он беззлобно острил в домашних компаниях, улыбаясь снисходительной улыбкой гения, знающего во всем толк).

Всякий новый талант приносил ему тоску собственных похорон, тайное страдание, скрытое внешним восторгом.

Обладая малыми способностями, он без особого труда выжал из них достаточное количество купюр, сытых развлечений, удобств, приятных вещей, окружавших его ежедневно. Он не раз ощущал наслаждения жизни, давшей ему незаслуженно много благ… но почему он так завидовал непрактичным рабам, каторжникам искусства?

Звездные часы детства

Вот начало этого настроения: «На западе прозрачным леденцом стояла меж стогов сена луна, и длинный хвост Большой Медведицы опустился к побелевшему востоку. Уже выпала роса. На речных заводях в блаженном упоении стонали лягушки…»