Том 5

— Чужая собака невыносимо выла по ночам вокруг нашей дачи, потом уводила мою легкомысленную Мэри на долгие свидания, после которых влюбленная дуреха возвращалась с виноватым видом, и заискивающе виляла хвостом.

И вот однажды, когда эта чужая собака появилась в сумерках, вышла из-за кустов на тропинку в конце сада, моя красавица вскочила на крыльце, торчмя вздернув уши, и изящно замелькала белыми лапами, направляясь к забору, где ждал ее повелитель. Я окриком попытался вернуть Мэри назад и, подняв валявшуюся в траве метлу, проговорил с угрозой: «Пошел вон, псина!»

Однако чужая собака легла близ забора и спокойно наблюдала оттуда, повернув волчью голову к Мэри, которая, услышав строгость в моем голосе, забралась под садовую скамейку и свернулась клубком, замерла там.

Да что такое? Почему возникло у этого собачьего ловеласа такое презрение к опасности, такая самоуверенность храбреца, пришедшего на свидание раньше срока? Во мне неожиданно заискрилось злобное чувство: проучить невоспитанного наглеца, чтоб ему неповадно было.

Сжимая метлу в руках, я подкрадывался за кустами все ближе и ближе к чужой собаке, а она будто ничего не замечала, только лениво покосилась на хруст веточки под моими ногами.

Я остановился, как на охоте, даже перестал дышать, словно перед нажатием на спуск, ожидая момент последнего броска и удара по ненавистной в своем невозмутимом спокойствии собачьей голове. Я заранее видел этот рассчитанный бросок из-за кустов, этот воспитывающий удар колючей метлой по голове собаки и заранее воображал ее взвизг, испуг, ее жалкое бегство с поджатым хвостом.

И, молниеносно бросаясь вперед, я воинственно взмахнул метлой, однако в поспешности запутался ногами в тугой сети кустов и упал, больно ударившись о землю. Чужая собака вопросительно оборотила ко мне голову, поднялась и неторопливо пошла в темень зарослей к забору.

Я вскочит в необузданном горячем азарте, с силой швырнул метлу ей вслед, но и тут, конечно, промахнулся, очень досадуя, что удар не попал в голову наглой собаки, ненаказанной, непобежденной,

А Мэри не смотрела на меня. Она боялась поднять глаза, и что-то дрожало на том месте ее красивой морды, где должны быть брови. Да, да, она смеялась надо мной, все понимала, мягко упрекала меня и вместе прощала снисходительно мой немудрый отвратительный гнев против ее повелителя.

Мой веселый сосед

Ловкий, небольшого роста, похожий на мальчика, он стоял перед трюмо в вестибюле сибирской гостиницы, старательно причесываясь, громко разговаривал со мной и одновременно с веселым удовольствием, играя искристыми сливовыми глазами, разглядывал себя в зеркале.

— А! Ехал как! Сибирь люблю, геологов люблю! До Иркутска с полундрой в один вагон попал! Спирт пили! На полку выльешь, спичкой зажжешь — горит! Много пили! Все консервы, хлеб-акулу за двадцать четыре из чемодана вынул, кормил их! Всё вынул! Восемьдесят рублей было, пятнадцать осталось! Хорошо ехали! Потом полундре выходить нужно — как выходить? Как расставаться? Вино пили, хлеб один ели, как брат родной, прощались! Пожалуйста! Если мы не будем помогать друг другу, тогда что?

Потом вечером в номере, глядя, как я завязываю галстук, собираясь к ужину в ресторане, воскликнул:

— Эх, люди! Что говорили, послушаешь — дураком будешь! Говорили: мороз там, холод, это тебе не Ереван, зачем будешь на севере в сорочках ходить? Свитер надо, водолазки! Ни одной хорошей сорочки не взял. Десять штук в шкафу дома висит, одна другой лучше, цвет различный, а не взял, ничего не взял! Бурки взял! Зачем бурки, а? Скажи… Дураком будешь — людей послушаешь! Досада! Рыдать хочется!

И тут же, засмеявшись, нахмурился, с чрезмерной серьезностью спросил:

— Серпухов далеко от Москвы?

— Рядом.

— Там девушка у меня. Тамара. Переписываемся. В Ереване познакомились. Я еще молодой, мне двадцать будет. Скажи, рано мне жениться, а? Боюсь рано жениться, потому что детей люблю. Много детей у меня будет! Десять! Так решил! И так бабушка говорила!

Наверное, люди, подобные моему соседу по номеру, своей открытой натурой, южной простотой помогают жить людям северным, излишне порой серьезным, и мне, тертому сибирскому волку, было легко с ним.

Боль

Ранним декабрьским вечером дремал с книгой на диване, светила в изголовье лампа, волнами обволакивало тепло, миротворно отсвечивали корешки книг на полках, а дверь была полуоткрыта, вливался в щель пригашенный свет из соседней комнаты, там что-то шила моя жена, я видел ее склоненную голову, гладко причесанные волосы, как часто видел зимой по вечерам.

Внезапная боль в боку вонзилась в меня глубоким разрывающим огнем, в тот миг, еще не осознав причину этой боли, я сразу ощутил присутствие неотвратимой беды, как если бы мгновенно все оборвалось в моей жизни и подступило совсем иное, переворачивающее вдруг смысл прежнего существования.