Том 5

И, не двигаясь в проеме двери, изучающе, почти спокойно, чуть усмехаясь, продолжала рассматривать издали чужую женщину, еще при жизни отбиравшую у нее мужа, а женщина тихонько поднялась со стула, дрожаще стиснув сумочку обеими руками, пытаясь неизвестно зачем улыбнуться ей с преодолением стыда и отчаяния.

«Почему я пожал ему руку?»

Утром, бреясь перед зеркалом, с неожиданной неприязнью увидел бледность на лице, морщины под глазами, которые словно улыбались кому-то чересчур доброжелательно, и, кривясь, вспомнил, как вчера встретился в дверях лаборатории с молодым удачливым профессором, делающим необъяснимо быструю карьеру в науке. Карьера его не была определена особым умом или выдающимся талантом, однако он стремительно шел в гору, защитил кандидатскую, уже писал докторскую, поражая коллег-сверстников бойким продвижением и умением нравиться начальству.

Мы не любили друг друга, едва здоровались издали, наша нелюбовь была и в тот момент, когда столкнулись в дверях, но, увидев меня, он молниеносно заулыбался счастливой улыбкой, излучая энергию радости, горячего восхищения этой внезапностью встречи, и стиснул мне руку со словами:

— Очень, очень рад вас видеть, коллега! Только на днях прочитал вашу первоклассную статью об Антарктике и очень посожалел, что не работаем вместе над одной проблемой!

Я знал, что он лгал, ибо никакого дела ему не было до моей работы, и хотелось сухо ответить принятыми словами вежливости «благодарю», «спасибо», но я тоже заулыбался обрадованной улыбкой, затряс его руку так продолжительно, так долго, что показалось — его испуганные пальцы в какой-то миг попытались вывинтиться из моих пальцев, а я, тряся ему руку, говорил совсем осчастливленно:

— Я слышал, начали докторскую? Что ж, это великолепно, не упускаете время, мне весьма нравится ваша серьезность, профессор!

Я не знал, что со мной происходит, я говорил приятно-льстивые фразы, вроде бы под диктовку и чувствовал, что улыбаюсь сахарнейшей улыбкой, ощущаемой даже лицевыми мускулами.

И это ощущение собственной собачьей улыбки, долгое трясение его руки и звук своего голоса преследовали меня целый день — о, как потом я морщился, скрипел зубами, нигде не находил места, проклиная некоего второго человека внутри себя, кто в некоторых обстоятельствах бывал сильнее разума и воли.

Что это было? Самозащита? Благоразумие? Инстинкт раба? Молодой профессор не был ни талантливее, ни умнее меня, кроме того, занимал в институте положение, зависимое от исследований моей лаборатории, а она нисколько не зависела от его работы. Но почему с таким сладострастным упоением я тряс руку этому карьеристу и говорил приятные фальшивые слова?

Утром, во время бритья разглядывая свое лицо, вдруг испытал приступ бешенства против этого близкого и ненавистного человека в зеркале, способного притворяться, льстить, малодушничать, как будто надеялся прожить две жизни и у всех проходных дверей обезопасить весь путь земной.

Соседи

Два старичка пенсионера получили двухкомнатную квартиру в новом доме. Въехали в совпавший час, познакомились прямо на лестничной площадке, вполне довольные: родных и близких нет, вдвоем не так скучно будет доживать закатные дни.

И решили после расстановки мебели отпраздновать по-стариковски новоселье: в ближнем гастрономе купили бутылку красненького, минеральной воды, нехитрой закуски. Сели на кухне, еще пахнущей масляной краской, выпили по первой рюмке, по второй, пристальней вгляделись друг в друга, некоторое время помолчали онемело и вдруг оба заплакали.

Один был когда-то следователем, другой подследственным, затем осужденным на длительный срок.

Особые ощущения

После пятидесяти лет, в пору грустных возвращений назад, мне все чаще представляется снег, сугробы возле заборов, гаснущий огненный закат над крышами Замоскворечья и тот вечерний безмолвный час, когда кое-где красновато зажигается свет за мерзлыми стеклами, когда к холоду ночи начинают топить печи, пахнет березовым дымком в синеющем январскими сумерками дворе, над которым уже ныряет в облаках белым перышком народившийся в новом году студеный месяц.

Наверное, эти особые ощущения были равны счастливой детской надежде.

Остаться бы навсегда

Какое счастье веселых предновогодних утр с запахом натопленной голландки, горячих пирогов и радостного света окон, серебристо расписанных морозными джунглями, зигзагами наскальной живописи, таинственными иероглифами, сверкающими под декабрьским солнцем!

Там, в детском зимнем мире, он хотел бы остаться навсегда, остаться с тою же надеждой, верой в каждодневный праздник, которым тогда представлялась вся жизнь.

Белая ночь