Том 5

Боль не давала мне перевести дыхание, я боялся громко застонать, позвать жену, сказать ей о гибельной тоске, от которой не было спасения. С трудом сдерживая стон, я отбросил книгу, изменил положение на диване, обессиленно упираясь спиной в валик, но боль не утихала, остро расширялась, вгрызалась раскаленными клещами в тело, отчего хотелось кричать, и горячий обильный пот обливал меня.

Стараясь не глядеть на дверь в другую комнату, где сидела жена, я кусал до крови губы, смотрел в окно кабинета на голубые снежные крыши, безразличные, тихие в поздние сумерки, на засветившиеся окна в соседнем доме, где двигались силуэты людей, вспыхивали мертвенно-голубоватые экраны телевизоров, начиналась обычная вечерняя жизнь, которая была видна из моего окна и всегда интересна мне.

«Как все бессмысленно, — думал я. — И эти тени за окнами, и сумерки, и включенные телевизоры. Ничего нет, кроме моей нескончаемой муки! Неужели я жил для того, чтобы испытать вот эту боль? В чем я провинился? Перед кем?.. За что?»

И по сравнению с моей болью весь мир потускнел, утратил значимость, стал обесцененным, ненужным.

Перед зеркалом

В Новый год она остановилась в фойе перед зеркалом и там, в отраженном блеске огней, люстр, нарядных женщин, показалась самой себе такой заурядной, некрасивой, простенькой, что испуганно оглянулась на него и, бледнея, проговорила быстро:

— Уйдем отсюда, скорее уйдем!..

Он понял, о чем она думала, поцеловал ее в висок, сказал ласковым голосом:

— Ты смотрела на себя глазами чужой зависти.

И она вдруг облегченно опустила руки, улыбнулась ему с покорной благодарностью:

— Спасибо, ты меня все-таки любишь.

Женщина с зонтиком

Осенний дождь моросил водяной пылью, а она стояла под зонтиком возле темного газетного киоска, чуть отстав вив ногу, обтянутую черным сапожком, и ее лицо, неясное в тени, показалось мне усталым.

Подробно я не рассмотрел ее, потому что почувствовал зябкий холодок в груди («Господи, почему я ощутил этот холодок?») и повернул от колонн метро к табачному киоску, ярко, весело освещенному, купил пачку сигарет и, закуривая, снова прошел мимо женщины, стараясь украдкой разглядеть ее лицо.

Она мельком, безразлично скользнула по мне глазами, я заметил мягкую округлость бровей, тотчас подумал, что ей, вероятно, лет тридцать, что она, должно быть, свободна (разведена, ушла от мужа?) и терпеливо ждала сейчас кого-то под этим нудным московским дождичком.

А кого ждал я? Никого. Просто убегал на вечерние улицы из постылой оголенности своей холостяцкой квартиры, в которой множество умных книг и рукописей, но где давно выветрился запах уюта, духов и давно не слышно шелеста женской одежды. Я убегал к осенним фонарям, к шуму тополей, шороху листьев на мостовой, к движению толпы около метро, к чужим голосам. Я вольная птица, живу совершенно один. И счастлив до горьких слез. Я наслаждаюсь свободой, я упиваюсь ею. Мы расстались с женой четыре года назад после развода (этот развод непереносимо вспоминать), но до сих пор помню ее всю и иногда еще в ночном забытьи протягиваю руку туда, где привык чувствовать ее, теплую, сонную.

И в долгие предзимние вечера уже не один год меня до галлюцинаций пугает кладбищенская тишина, мудрое благополучие моей опустевшей квартиры. Нет, в ней нарочито празднично, счастливо горит свет, зажженный мною во всех комнатах, в ней мирно, тепло, однако отовсюду обдает холодом, сиротством, и скрип рассыхающихся стеллажей или одинокий звук капли, упавшей из крана в кухне, заставляет меня вздрагивать.

А телефон молчит, от него исходит почти физическая немота. Телефон молчит вечерами равнодушно и тупо. Редкие же деловые звонки по утрам раздражают меня. А я страстно хочу услышать однажды телефонный звонок, услышать в трубке ее долгожданный голос, которому готов простить все, лишь бы она назвала меня по имени, засмеялась, произнесла бы с той прежней ласковой интонацией, как в дни нашей близости: «Наивный дурачок ты мой милый», — эти давние не забытые слова головокружительны до сих пор.

До сих пор не могу понять, отчего мы разошлись. Впрочем, она просто ушла от меня. Но только целыми часами, когда я добровольно мокну под дождем, хожу по площади вокруг станции метро, словно бы тоже упрямо ожидая кого-то (так давным-давно, в другой жизни я ждал ее из театра), то иногда мне чудится, что вот сейчас увижу ее в толпе выходящей из электрического сияния, из стеклянных, непрерывно распахивающихся дверей, сначала увижу знакомую шапочку, небрежно поднятый воротник плаща, ее сумочку на ремне через плечо, потом ее медлительную, казалось, порочную и одновременно детскую улыбку, предназначенную мне: «О, здравствуй, терпеливый рыцарь!»

Когда-то давно мой друг юности сказал, что сто женщин, встреченных на улице, не привлекают ни малейшего внимания, но вот сто первая неизъяснимой властью вынуждает оглянуться, проводить ее взглядом.