Том 5

Русский человек в преклонную свою пору живет подчас не настоящим, как большинство людей на Западе, а, главным образом, прошлым, ибо это прошлое было таким изобильно богатым, неоскудевающим, щедрым, что в генах неизбывно осталась томительная его власть: первобытно могучих, населенных стадами рыб полноводных рек, текущих в девственных лесах, множества кишевших разнообразной дичью озер, чистейших родниковых бочажков, извивающихся в сочной траве, настолько густой, высокой, что утреннее солнце, гигантское, красное, выплывало из травяных дебрей, встряхиваясь, умываясь в обильной росе; и осталось колдовство таинственных нагромождений кучевых облаков в полуденном жарком небе, запаха вечернего дыма над поселениями, смешанного с теплом парного молока, последних всплесков весел на воде, вишневой, затихавшей к ночи…

То была неповторимая эра детства земли.

Щенок

Было теплое солнце, яркий субботний мартовский день сиял в Москве, везде таял почерневший снег, кое-где дымились парком сухие пролысины тротуаров, всюду зеркально блестели лужи на мостовых, шло много прохожих, одетых уже по-весеннему. В машине стало жарко, тесно от солнца, блещущего на переднем стекле, на капоте, и у него тоже было легкое, свободное настроение: вот он сейчас выедет из Москвы на подсохшее в полях шоссе и через сорок минут будет в загородном доме отдыха среди двоих своих детей и жены, которых отвез на каникулы неделю назад.

После шумного, шелестящего шинами перекрестка свернул на тихую, параллельную проспекту дорожку, не торопясь поехал по солнечным лужам, объезжая расколотые дворниками глыбы желтого льда, мимо заляпанных грязью киосков с ослепительным сверканием витринных стекол, мимо идущих по тротуару людей в расстегнутых плащах.

Впереди на солнцепеке у обочины увидел поддомкраченную машину; человек, без пальто, без шапки, в сером пиджаке, возился подле колеса, отвинчивая ключом гайки, и он подумал с удовольствием: «Действительно, настоящая весна».

И лишь успел подумать это, заметил вывернувшегося левее поддомкраченной машины щенка: он выскочил из-под ног склоненного к колесу человека, темно-коричневый, с острой веселой мордой, и бросился играющими прыжками навстречу его машине.

Скорость была небольшой, он мгновенно нажал на тормоз, но все-таки не сумел сразу затормозить. Машину катило по льду, и в ту секунду щенок игриво залаял, затряс смешными ушами, мелькнул под радиатором, и затем послышались внизу какие-то удары, потом как будто машина проехала по чему-то твердому, ее, показалось, чуть подняло даже — и он, ужасаясь тому, что ощутил сейчас, наконец остановил машину.

Еще не отпуская тормоз, он оглянулся и с тем же ужасом увидел щенка уже возле человека в сером пиджаке — щенок, мотаясь всем телом, будто жалуясь, прося прощения, взвизгивал, искательно тыкался острой мордой в руки хозяина.

А он, весь в горячем поту, смотрел на человека в пиджаке, растерянно опустившегося перед щенком на корточки, и сознавал, что совершил нечто преступное, как убийство.

Он ясно чувствовал эти удары под машиной и понимал, что щенок в горячке еще двигается, как бы извиняясь за ошибку, тычется мордой в руки хозяина, лижет его пальцы, а человек в пиджаке еще не знает, как ощутимо и страшно минуту назад качнуло машину на чем-то твердом.

Потом человек в пиджаке взял щенка на руки и, все продолжая гладить его длинные уши, трепать его голову, испачканную мокрой грязью, повернул бледное лицо.

— Какой вы шофер, если не можете остановить машину? — с упреком сказал человек. — Это же глупый щенок…

А на тротуаре и вокруг человека с тихо поскуливающим щенком на его руках столпились люди, зло крича; кто-то постучал кулаком по капоту с тем знакомым выражением неприязни пешехода к водителю, какое всегда бывает во время уличных катастроф, — и он, жгуче презирая себя за инстинктивный толчок самозащиты, сдавленным голосом выговорил:

— А вы… зачем отпускаете его на дорогу?

Он плохо помнил, как выехал из Москвы на загородное шоссе, все мигом подсеклось, срезалось в нем, и было до тошноты мерзко, гадко на душе от этой защитительной своей фразы: «А вы зачем отпускаете его на дорогу?»

И, глядя на дорогу, он опять с поразительной ясностью представлял щенка с острой веселой мордой, когда тот, играя, смешно тряся ушами, бросился к машине, ощущал глухие удары под днищем, представив, как железо било его по голове, как в смертельном испуге заметался под колесами щенок, не понимая, что произошло, почему на его игру с этой чужой машиной ему ответили такой жестокой болью.

«Я убил его… Это же он в горячке выскочил потом к хозяину. Как он мотал головой, как тыкался мордой в его руки, как спасения искал!..» — думал он и мычал, стонал, морщась, уже не видя ни шоссе, ни талого снега, ни мокрых мартовских полей под высоким весенним солнцем.

Через час, приехав в дом отдыха, он не поцеловал жену, не поцеловал детей, точно потерял на это право, только долго и пристально смотрел на свою пятилетнюю дочь, взяв ее на руки, прижимая ее к себе.

Чужая собака Рассказ дачника