Том 5

Но после того наша общая влюбленность мальчишек сменилась чувством презрительной жалости, и мне казалось, что немыслимо теперь представить, как можно (даже в воображении) целовать эту обманчиво непорочную Верочку, на наших глазах сделавшую то, что не положено природой женщине.

Никто не знал, что в сорок втором году в окружении под Харьковом она попала в плен, ее изнасиловали четверо немецких солдат, надругались над ней — и отпустили, унизительно подарив свободу.

Ненавистью и мщением она утверждала справедливость, а мы, в той священной войне убивавшие с чистой совестью, не могли простить ее за то, что выстрелом в немца она убила в себе наивную слабость, нежность, этот идеал женственности, который так нужен был нам тогда.

Реставратор

— Ты говоришь, в жизни все склеишь? Не все, друг, не-ет! Был у меня знакомый, великий реставратор! Коля Лошадкин. Мог склеить и волосок курчавый на хвосте у черта, даже скорлупу голубиного яйца соединял, трещинки не обнаружишь — такие, брат, золотые руки, серебряная голова. А однажды приходит ко мне пьяный, шибко под булдой, можно сказать, приходит, прямо в пальто и галошах садится в кухне на табуретку, гляжу: а он чего-то шапкой лысину трет, а сам на пол слезу роняет.

«Что, Коля?» — спрашиваю и очень удивляюсь я его такой нетрезвости, потому что абсолютно непьющий он до неприличия. «Не все, товарищ мой сердечный, склеить можно, — отвечает Коля и хлюпает, хлюпает, — развелся я с женой, дубина я такая балбесовая…»

«Облаката бы мне…»

— Как мне посоветуете облаката достать? Дочь мою младшую мотоциклист сшиб. Шла она с подругами из Шестова, вечер был, дождь, грязь, погода у нас слякотная… а тут на дороге мотоциклист выскочил, пьяный, сукин сын, потом я это узнал. Ночью уж подружка дочери Нюрка в стекла к нам затарабанила, разбудила криком: «Верку вашу до бессознания пьяница сбил, в больницу отправили, на грузовике!» Как так? Что такое? Я, не будь дураком, ночью еду на автобусе в Шестово, с ходу в милицию на сороковом километре, а как вошел в отделение, вижу — сидит он, злодей, перед лейтенантом, догадался, что это он, весь в глине, с ног до головы, и каска на полу, лет тридцать ему, а башка как будка, и глаза хмельные. Я говорю: «Сволочь портвейная, ты мою семнадцатилетнюю дочь Веру в больницу уложил!» — «Я, — говорит, — не видел, отец, а портвейну совсем не пил». — «А это мы установим экспертизой, гражданин, что вы пили, — говорит лейтенант и — ко мне: — Если что, судить его будут, успокойтесь, идите домой, вызовем». Я, не будь дураком, на следующий день поехал в больницу. Мыло ей взял, конфет, трусы, извините, и поехал. К ней пустили меня, к дочери, на десять минут, и десять минут она в потолок глядела и все плакала: «Голова очень болит, сотрясение у меня». Хорошая она дочка, тихая, руки были у нее ловкие. Третий месяц она лежит, а что с этим портвейнщиком, так вот что. После милиции приезжает он ко мне. Жена тоже дома находилась. Чай пили мы с женой, мы дружно, хорошо живем. «Давайте, — говорит, — обоюдно договоримся, по-мирному. Две тысячи я вам даю, а вы на меня в суд не подавайте». С женой посоветовались, ладно, думаем, может, это и правильно, если к вопросу не по-глупому подойти. Я, не будь дураком, и говорю: «Завтра вези деньги». И чаем напоили его…

Третий месяц идет. Обманул он нас, ни денег, ни в милицию не вызывают. А на дочери куртка была новая, финская, ценой в сто шестьдесят рублей, брюки в сто двадцать рублей, они брюки ведь сейчас, девки, как парни, носят. Все порвало, изнахратило, когда он сшиб ее, пьяница, портвейнщик.

Что делать-то мне? Какой совет дадите? Ума не произведу, облаката бы мне достать, хорошего, хитрого…

Жалоба

— Не спорю я, мое время проходит… Сколько вокруг ходит разных красивых женщин, да не мои! Эх, жизнь не жизнь, а жизненка, тошно мне одному в тридцать восемь лет, а не получается по-настоящему, разборчивый я до горьких слез. И нету моей суженой, как в стихах раньше писали, нету моей рябинки, нету моей березки. Эх, встретить бы… чтоб как огнем обожгла, чтоб сон потерять, чтоб как молодому с вытаращенными глазами бегать, все об ней думать — так горячо душа хочет! Где она, моя любовь-то? Отвечаю вам — нету ее у меня. Женщин я очень уважаю, или, точнее сказать, боготворю, но и уважения к себе хочу, чтоб все промеж нами нормально, по-человечески… Ребеночков я тоже уважаю, ежели хорошая у тебя жена в доме. Ежели семья, то ребеночков родить надо, а не губы красить, юбки подрезать и хвостом крутить. А сейчас что бывает? Западная мансинация, черт бы ее… Чуть что не так — она фырк! И всякие журнальные слова: «Наша жизнь не удалась, ты, стало, эгоист, феодал, психологически несовместим, сексуально необразованный, не сошлись антагонистическими характерами!» И дверью — стук, чемодан в руки, ушла к другому. Во-от как любовь оборачивается. Боюсь я любви-то этой, больше заразы боюсь. Не верю я им…

Характер