Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Маленькому Коле очень приятно возвещать отбой. Серыми глазами он всякий раз с детской пытливостью смотрит на выходившую из убежища толпу, и его бледное личико покрывается улыбкой: вот он крикнул — и все обрадовались, крикнул — и все пошли домой, старики и старухи, дяди и тети, девочки и мальчики, ха-ха-ха. Он и еще раз выйдет, и еще раз крикнет: «Глаздане! Отбой!» Да он готов каждый час кричать, лишь бы налеты были, он бомбов не боится, ему бомбы наплевать, а вот очень хочется кушать… Бывало, молочка давали, чаю с сахаром давали, конфеток, селедок, мяса да сыру, да еще плюшек самых вкусных мать покупала, всего хоть до отвалу ешь, и есть-то не особенно хотелось тогда, тятенька иной раз и подзатыльник даст: «Чего не жрешь, постреленок! Ешь вдосыт, а то расти не будешь!» А вот теперь и хлебца-то по выдаче, и кашки-то разок-другой лизнуть, а о сахаре и думать нечего, ему сахар во сне стал сниться. Чтоб провалился этот самый немец!

В те дни, когда не было налетов, Коля скучал.

Но вот завыли по городу сирены. Коля бежал, как на боевую службу, с улицы домой, садился возле радио и весь какой-то подобранный, настороженный нетерпеливо ждал отбоя и час и два. Иногда он заходил к Верочке, играл с нею в куклы. Верочкина мать — Марья Павловна — уж всегда чем-нибудь покормит Колю. Нос и губы у него в каше, он клал ложку, вздыхал и говорил: «Пасибо».

Павлик тоже любил позабавиться с Колей. Они одевали сеттера Азора в старый папин пиджак, передние собачьи лапы вставляли в рукава, полы застегивали на спине, а на задние лапы надевали Павликины трусики. Собака была как в брюках. Дети хохотали. На шум и смех приходила Марья Павловна, она тоже принималась смеяться. Собака, видя вокруг себя веселящихся хозяев и угадывая, что это потешаются над ней, начинала без устали крутить шерстистым, как страусово перо, хвостом, с игривостью подпрыгивать, визгливо подлаивать и по-собачьи улыбаться. Дети вели собаку напоказ к бабушке Павлика, она жила через коридор в комнатке напротив. Бабушка — очень приятная и добрая старуха, в очках. Глядя на большого пса в брюках, она тоже немало смеялась. Затем говорила:

— И зачем ты, Павлик, мучишь животное?

— Это, бабушка, не мученье, а ученье, — возражал ей Павлик. — Вы, бабушка, в цирке бывали? Дрессированных зверей видали? Инцидент исчерпан.

Дети выводили Азорку на улицу. И там, при виде потешной собаки, унылые, бледные, испитые лица прохожих сразу прояснялись, звучал редкий в ту пору смех. Только косоглазый дядя в фартуке сердито сплюнул и сказал:

— Да, порядочки… По-о-рядочки у нас… Вот ужо собак жрать будем. И этот пес-барбос попадется кому-нибудь в котел.

Дядя был порядочно выпивши либо шатался от голодной болезни. Павлик над всем этим задумывался и домой приходил печальный. Папа, узнав о собачьем маскараде, сделал Павлику строгий выговор и пригрозил плеткой. Ох, уж этот папа…

Так проходило время. Смешное путалось со страшным, как белое и черное, как день и ночь. Должно быть, так всегда бывает в жизни.

4

Но вот кольцо блокады охватило осажденный Ленинград почти со всех сторон, и город стал подвергаться жестокому артиллерийскому обстрелу.

Обстрел! Слово для многих новое, слово страшное. Оно оказалось особенно страшным для маленького Коли: при первом же обстреле отец его, дворник, был на улице Желябова убит. Он пошел купить в киоск папирос, осколок снаряда попал ему в затылок. И еще было убито и ранено там семнадцать человек.

Колиного отца похоронили в гробу. В эту пору еще была возможность хоронить умерших в гробах, хотя и самодельных, по-топорному сколоченных, но все-таки в гробах.

Отец Павлика говорил:

— Обстрелы опасны тем, что никто не знает, когда и где они возникнут.

Артиллерийские снаряды, пускаемые врагом с далекого расстояния, со свистящим визгом, невидимкой, летели по небу. Слепые, начиненные смертью, они несли людям страх, увечье, гибель. Они ударяли в стены домов, в набитые людьми трамваи, в хлебные очереди, иногда чрез окно вонзались в квартиры и там, взорвавшись, производили опустошение, уничтожали жителей. Полоса обстрелов только началась, но настрадавшийся народ роптал: когда же, когда это кончится?

Осиротевший Коля не особенно горевал о смерти отца. Коле не до этого… Ему все время хотелось есть, соблазняющие мысли его были мыслями полуголодного существа. Но, несмотря на это, Коля при бомбежках продолжал быть на своем боевом посту. Под звуки ретурнели он все так же из своей каморки выбегал в убежище и бодро возглашал:

— Глаздане! Отбой!

Увлекающийся военным делом Павлик стал играть в обстрел: в нем еще не погасли детские шаловливые наклонности. Он маленькими камушками обстреливал из рогатки комнаты, норовя главным образом попасть в сестренкины куклы. Верочка эвакуировала их в другую комнату. Павлик туда же переносил и свои обстрелы. Они возникали у него тоже внезапно, как и настоящие.

Однажды, обстреливая дремавшего на письменном столе кота Фильку, Павлик разбил папин абажур. Папа оттряс Павлика за вихрастые волосы, а рогатку бросил в печку.