Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Павлик увидал необычную картину. За невысоким каменным забором пылали в соседнем дворе деревянные постройки: дровяные склады, уборные, разный сухой хлам. Густые клубы темно-красного дыма медленно плыли к звездному небу. Но Павлику и его дружине некогда разглядывать, надо приниматься за работу: в их собственном дворе тоже начинали пошаливать озорные огоньки.

— Давай, давай! — кричали люди с ломами, топорами, лопатами, растаскивая воспламенившиеся ящики. Этих ящиков был полон двор, они завезены сюда как топливо и для устройства ставней.

Сверху, из-под крыш, летели во двор жар-птицами горящие бомбы. С криком: «Лови, туши!» — их вышвыривали дежурные.

Мальчики-дружинники и взрослые особыми клещами или же просто руками в нагольных рукавицах хватали за хвост эти чертовы свечи, совали их в ушаты с водой или затаптывали в песке. Суматоха, гвалт. Горящие ящики растаскивались быстро, очаги огня глушились водой или вбивались каблуками в землю. Еще четверть часа — и все приведено в порядок.

У Павлика была разорвана куртка, из руки струилась кровь, у старшего дворника опалена борода и на руках волдыри от ожога. Приятелю Павлика отдавили ногу, он похромал к себе, но не заплакал.

Все отметили усердную работу дружинников-подростков. На другой день была объявлена благодарность участкового управления жилищами, а через два дня в газете появилась о них поощрительная заметка. Павлик выстриг ее и вклеил в свой альбом на память.

6

Стояли морозы. Ночами были удивительно яркие звезды. А днем, чрез легкий туман, зимнее солнце казалось огненно-красным. Оно походило на шар из расплавленной, начавшей охлаждаться меди. В такие тихие безветренные дни на всем лежала какая-то нежная розоватая голубизна. Эх, если б не эти проклятые обстрелы!.. Особенно хороши были покрытые густым инеем деревья. Александровский парк за Невой, Летний сад или небольшой сквер с бронзовым памятником Екатерине на фоне изумительного своими пропорциями бывшего Александрийского театра с чугунными над порталом конями. Вся эта картина: легкий туман, сизоватые дали, красный шар в небе и сотканные из белого пуха деревья — была зрелищем поразительным.

Но в эту памятную зиму редкий из ленинградцев останавливал свое внимание на красотах природы и дивного города: у каждого была охапка житейских забот: где добыть хлеба, как добыть хлеба, куда побежать за водой — от стужи вода в нетопленных домах замерзала. Всюду очереди, транспорт хромал, бензину не хватало, трамваи остановились, хлеб поступал в продажу с перебоями.

Блокада Ленинграда усиливалась, наступало время несчастное: недоедание перерастало в голод, за голодом шли болезни, за болезнями шагала смерть.

Все чаще стали появляться кой-как сколоченные из старых досок гробы с мертвецами. Их везли на маленьких, иногда спаренных санках слабосильные люди, они хоронили своих отцов, матерей, детей, сестер, братьев. Павлик видел: на большие санки был вместо гроба положен шкаф, в нем два мертвеца: отец и сын. Их вез за полкило хлеба и десять картошек широкоплечий человек.

Начали попадаться покойники, запеленанные, за отсутствием гробов, вроде мумий — в простыни и в одеяла. Бывало и так: шел-брел изнемогший человек малолюдным переулком, упал, пошевелил белыми губами, чтобы позвать кого-либо на помощь, закрыл глаза и умер. Посторонние не уберут его: нет сил, нет никаких возможностей. Родственники не скоро-то найдут покойника, да, может, их и на свете нет. Уберет его милиция или дворник соседнего дома. С озлобленным брюзжаньем он втащит труп в свою обледеневшую прачечную: лежи, мертвец, жди своей очереди.

Затем стали появляться подкидыши. Иные обреченные люди уже не в силах были отвозить своих усопших на кладбище. Поздним вечером или ранним утром, когда еще темно, они подкидывали трупы во дворы, в парадные крыльца, оставляли возле больниц или бросали где придется. Случалось, что мертвецы валялись беспризорно и день, и два. Разыгравшаяся вьюга иногда укутывала их белым снегом, навевала над ними негрузный могильный холмик.

Поначалу смотреть на все это было жутко, затем глаз привык.

И привыкло человеческое сердце.

Павлик за этот необычный год стал взрослым, вдумчивым, и ко всему, что видел, он относился по-серьезному. Он сумел рассмотреть в несчастной повседневности блокированного города не одно жалкое, печальное, трагическое, но и то, что составляет неотъемлемые черты здоровой жизни. Он видел не только хлебные очереди, худосочных, плохо одетых людей, не только вросшие в снег давно брошенные средь путей трамвайные вагоны или окаменевших на морозе мертвецов…