Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Иван Петрович окинул хмурым взглядом глубоко утонувшие машины и подумал: «Теперь их сам черт не вытащит».

— Барин, — сказал он. — Я тебя с солдатами проведу в сухое место. Там и обогреться можно, сарай с сеном есть.

— Шволочь!.. Изменник! Застреляю тебя! Веди!

И вот куда-то пошли сквозь тьму, утопая по пояс в сугробах. Измученные, промерзшие до костей солдаты окончательно выбились из сил. Проклиная жизнь, они падали на землю.

А мороз с пронизывающим ветром все крепче да крепче.

Но дед Иван больше не чувствовал ни мороза, ни усталости, он до дна покорил в себе страх.

«Ну как, Иван, не сдашь? — в последний раз вопрошал он себя. — Решил ли?»

И бесповоротно ответил он себе: «Да, решил».

Где-то гулко раскатились орудийные выстрелы. Немцы замерли на месте.

Офицер подскочил к старику и с яростью ударил его револьвером в висок.

— Шво-о-лочь! Куда завел? Плен завел!

— В могилу завел… вот куда… — проговорил старик глухо. — А это тебе… на прощанье! — И он плюнул в лицо офицера кровью.

Тут щелкнули ружейные затворы. Старый богатырь Иван был сражен сразу тремя пулями. И последняя мысль его: «Прощай, родимая земля. Будь во счастье!»

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЖИЗНЬ!

1

Верочке было около семи лет, ее брату Павлику наступил двенадцатый. Он не без гордости говорил:

— Я теперь настоящий стал. Я человек.

— А я не человек, по-твоему? — сказала Верочка, взбрасывая розовощекое курносое личико.

— Нет, не человек. Во всяком случае, в данный текущий момент.

Верочка снова взбросила личико и с обидой в голосе спросила:

— А кто же я?

— Ты человечица. И чрез сто лет будешь не человек, а человечица. Посмотри в грамматике. Женский род. Умный — умница. Человек — человечица.

— Баран этакий, — сказала обиженная Верочка и надула губки.

— Ежели я баран, то ты овца. Не веришь, посмотри в грамматике. И тебя волк съест.

— Уж вот нет так нет, — возражала Верочка, всплескивая руками. — Волки все перестреляны, дядя Володя перестрелял.

— Ха-ха! — презрительно воскликнул Павлик. — А в зоологическом? Не видала, что ли? Целое семейство живет… Да и вообще…

— Там — в клетке. А в лесу нету…

— В лесу их масса! И в полях тоже.

— В клетке, в клетке! — капризно закричала Верочка.

— Да и сам дядя Володя говорил: их никогда и не перестрелять, говорит. Помнишь?

— В клетке, в клетке, в клетке! — не слушая его, выкрикивала Верочка. — Вот ужо я маме на тебя пожалуюсь, баран такой. — И она, притоптывая туфлями, убежала со слезами на глазах в спальню к матери.

2

Такие разговоры между сестрой и братом были возможны до войны. А вот теперь, год спустя…

Ну, теперь война идет, все стало по-другому, и разговоры стали совсем не те. Стали другими и дети.

Павлику минуло двенадцать лет. Он в войне и во всех событиях понимает теперь, пожалуй, немногим меньше отца и безусловно больше матери, а про сестру и говорить нечего. Верочка ровным счетом ничего не понимает. У ней только и занятий, что с утра до вечера она упаковывает в шкатулочку кукольное добро и на Павликовых игрушечных автомобилях и самолетах эвакуирует своих кукол из одной комнаты в другую. Тоже занятие, ха-ха…

А кукол у нее много: Катя большая, да Катя маленькая, фарфоровая Маруся, безносая Сонечка из мастики, три деревянных раскрашенных Марфутки, два негра Жан да Жак, еще Петр Иваныч и Федор Федорыч, еще плюшевый Мишка, слон со слоненком, козел, обезьяна, зайчик, да всего и не перечесть, коровы, лошади, гуси-лебеди, серый волк. Только одних неповрежденных кукол было девятнадцать да восемь пострадавших: безносых, одноруких, культяпых. Но ведь по человеческому милосердию и их надлежало эвакуировать в место безопасное.

Павлик же, освободившись от занятий серьезных, тоже иногда предавался игре, только игра у него была не детская, а строго военная: он бомбил и обстреливал комнаты.

Для бомбежки с воздуха он ухищрялся устраивать особые довольно сложные приспособления. С помощью переносной лестницы он натягивал под потолком бечевку, к ней привязывал своего изобретения проволочные крючки, а к крючкам подвешивал бомбы. К каждому крючку прикреплялся особый шнурок: дернешь за него — и бомба летит вниз. Небольшие бомбы — это гири от весов грузом в полкило и меньше. А самая большая бомба в тонну, то есть в тысячу килограммов, — это медная ступка. Чтоб не попортить паркетного пола, он по ходу падения бомб постилал ковровую дорожку. А звук разрыва изображал большим медным тазом в три четверти аршина диаметром. Этот таз в момент приземления бомбы он со всей силы швырял плашмя в голый пол.

Взрыв первой такой бомбы произвел столь ошеломляющее впечатление на спящего сеттера Азора, что собака вскочила, затем упала, затем снова вскочила и с каким-то испуганным визгливым тявканьем, поджав хвост и вся ощетинившись, помчалась как угорелая вон из комнаты. А кот Филька фыркнул, плюнул, подпрыгнул на аршин и, выгорбив спину и поджав уши, сигнул на печку. Оттуда долго смотрел хищными ненавидящими глазами на хохотавшего проказника, сердито урчал.

Верочка ж была догадлива: когда Павлик собирался грохнуть об пол тазом, она зажимала уши и кричала: