Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

— Согласен… И подь к черту с деньгами со своими.

— Карош, карош. Гут!

Расставание с семьей было трогательное. Плакала старуха, утирали слезы три снохи. Иван Петрович, прощаясь, бубнил в бороду:

— У меня десять сыновей да внуков воюют в Красной Армии, а он, змей, немецкие деньги в глаза сует. Предателей среди нас сроду не бывало. Да я лучше свою седую голову сложу, смерть так смерть.

— Карош, карош! — нетерпеливо и повелительно покрикивал кривоногий офицер. — Идем!

И вот деда Ивана уже посадили на головную машину. Сзади было еще двадцать девять машин, доверху нагруженных оружием.

«Возьми свое сердце в зубы, Иван, будь тверд как камень», — подбадривает себя Иван Петрович, прощаясь со всем тем, что, может быть, в последний раз видят старые глаза его. Сердце старика тоскует, сердце надрывно бьется в груди. Легко ль в такие минуты человеческому сердцу?

Спускались сумерки. А вот и Белогородский лес Лес, хмурый, непролазный, весь в глубоких сугробах, неприветливо встретил немецких оккупантов. Для Ивана же Петровича он свой. Он пред ним весь — как на ладони. Вот они, с детства знакомые дубы в два обхвата, вот бородатые разлапистые елки, а на гривках — стройные, с розово-желтой корой, сосны. Эх, лес, лес… Неужто прости-прощай доведется сказать тебе?

— Где есть дорога тут? — строго спросил офицер.

— Да уж знаю, уж не сумневайся, — буркнул Иван Петрович. — По дороге правимся.

Через густые Белогородские леса пролегала единственная дорога, да и ту перемело глубокими снегами. А сверни с дороги — сразу в непролазную трясину угодишь. Частые болота еще не глубоко промерзли: сверху ледяная корка, под ней — гиблая трясина.

Валил густой и мокрый снег. Туманной завесой он преграждал пространство, слепил глаза. «Вот и хорошо, — думал Иван Петрович. — Снежок дивно болотца заметает. Втюхаю их, окаянных, в провалище, там и карачун им будет».

В лесу становилось темновато.

— Где твой карош дорога? — уж который раз надоедливо спрашивал офицер, в злобе стискивая зубы.

— Эвот, эвот… Вишь, как перекрыло ее снегом-то? Эвот она куда идет, гляди, — указал Иван Петрович в противоположную от дороги сторону, туда, где протекала самая болотистая речка Лобановка.

Колонна машин стала скрипеть и грохотать по бездорожью.

Прошло довольно много времени. Офицер курил сигару за сигарой. Передний грузовик, где сидели Иван Петрович с офицером, подминая кусты, с треском ломая молодую поросль, медленно двигался вперед.

— Пропал твой карош дорога? Где он?!.. — срывающимся голосом заорал офицер на старого Ивана и в гневе схватил его за опояску.

— А мы прямичок делаем, чтобы короче путь вышел, — успокаивал старик, ненавистно косясь уголками глаз на офицера. — Да уж ты не сумневайся, барин.

Офицер сильно волновался, часто отворял дверцу, с тревогой вглядывался в сгущавшуюся темень. Снег перестал. По небу текли рваные облака, кой-где виднелись бледные звезды. На землю наплывал от звезд мороз. Становилось очень холодно.

Холодела и мятущаяся душа старого Ивана. Земные интересы, семейная и колхозная жизнь крепко, как клещами, держала его в своих тискал. Старику хотелось хоть одним глазком заглянуть в будущее: как и когда будут выгнаны немцы, какую месть придумает им русский народ, как будет снова набирать живительных сил родимая страна? Нет, повременить бы умирать.

«А умирать доведется, немцы все едино убьют, — думал старик и снова внушал себе: — Эх, Иван, Иван! Возьми ты сердце в зубы. Становь превыше всего родную землю. Уж ты стар, не страшись смерти… Народ не забудет тебя, народ и семью твою в сиротах не оставит. Эх, Иван, Иван… Чую, кажется, душа твоя тоскует. Решайся, Иван… Пора».

Тут головная машина нырнула носом в болото, за ней весь караван машин. Чем дальше, тем глубже. И вот все тридцать машин захрясли.

Офицер схватил Ивана Петровича за белую бороду и замахнулся кулаком. Силач старик легко отвел его руку и нажимисто сказал:

— Стой, барин! Здесь завсегда болото живет. Иного пути нету. Прикажи солдатам, чтобы подсобляли машины выпрастывать. Эй, солдатня! — злорадно прокричал дед в тьму. — Скидавай портки, лезь в болото.

Офицер, сердито раздувая ноздри и пугающе косясь на старика, скомандовал солдатам перетаскивать машины на себе.

Увязая выше колен в ледяной грязище, солдаты стали исполнять приказ. Бились часа три, страшно передрогли, ругали седого старика. Мороз крепчал. Поднялся резкий ветер. Лес закачался, зашумел.

Наконец машины выбрались на сухое. И вскоре снова захрясли в еще более вязком, более непролазном болотище.

— Давай, давай! — угрюмо прокричал Иван Петрович, и душа его обмирала: неминучая, скорая смерть глядела ему в глаза.

Офицер выхватил револьвер и направил его прямо в лоб Ивану.

— Обман! Так это есть твой карош дорога? Смерть тебе!

— Смерти не боюсь, — бесстрашно пробасил старик, и ему показалось, что бровастые глаза офицера горят, как у волка. — Видишь, ночь. Машины бросим здесь до утра, а утром вызволим.

Насквозь промокшие солдаты погибали от холода и голода. Их одежда на сильном морозе с ветром затвердела, как железо. Продрог и офицер.