Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Еще темновато было, а уж над лесом заря полыхала, через часок, пожалуй, и солнце вздымется. Я прямо в лес. Ой, да и лес наш, без конца, без краю! Зверючьи тропинки мне все знакомые, я с дедушкой оселки на горностаев да на лисиц почасту ставлю. А военный начальник Горбунов, к которому дедушка послал меня, тоже знакомый наш: он родом из соседнего села и недавно в нашу школу со своей позиции подарки привозил: карандаши да бумагу. Ежели прямиком идти, то до товарища Горбунова километров двадцать пять. Для меня это два плевка, лишь бы на стаю волков не наткнуться. Я взял лыжи, да и пошел отмахивать. По полянам да в редком бору на лыжах, а в чащобе — пешедралом.

Иду по лесу, а сам горько-разгорько думаю: «Бедный ты мой дедушка, этакая тебе выпала доля на старости лет: отряд товарища Горбунова выдать с головой. Только я знаю, дедушка Матвей… ты предателем ни за что не согласишься стать, ты куда-нито заведешь вражью силу, в самую погибель заведешь. Ой, дедушка, дедушка! Ведь тогда немцы убьют тебя, ведь ты старый старик, тебе не убежать от немцев. Ну, до чего жаль мне тебя… Стой, стой, дедушка Матвей, не унывай, я выручу тебя, мы с товарищем Горбуновым за милую душу распатроним всю немчуру, а тебя спасем!»

Малость полегче мне стало. А башка у меня мокрая, по щекам пот струйками течет и сам весь мокрый. «Дай, — думаю, — на валежинку присяду, отдохну». И как только присел, вдруг быдто в лоб влетело, вдруг вспомнил: да ведь дедушка-то мой — вроде как Иван Сусанин, а я не Петька, а того Сусанина Ваня, и будто велено мне скакать на коне в Посад и всех там взбулгачить, грохать в ворота и что есть силы кричать: «Отоприте, отоприте! Моего отца злые вороги в лес увели. Вооружайтесь скорей, а то вороги перебьют вас всех!» Я все это представленье в ленинградском театре видел, называется «Иван Сусанин». Нас, лучших учеников, возили из нашего села в экскурсию. В жизнь не забыть… Ох, и замечательное представление! А в конце как зазвонили во все колокола, да как начали греметь в тысячу труб, да как запели актеры хором, я аж вскочил от радости. А вот когда Сусанина убивали, у меня сердце зашлось и слезы потекли. Молодец Сусанин, вот молодчага! Не побоялся умереть за родину: «Смерти, говорит, — не боюсь, страха не страшусь, лягу за родную Русь!» Вот он какой… Ну, да и дедушка мой не хуже его поступит, даром что не Сусанин фамилия, а Кузьмин Матвей Матвеич, уж я-то знаю моего дедушку.

И вот, конешное дело, часовой с ружьем: «Стой!» — кричит на меня. А я ему с форсом: «Мне требуется по скорому делу до самого начальника Горбунова». И вот, братцы мои, я в землянке у начальника: «Ты откуда, паренек? По какому делу?» Тут я взял и все выложил ему. Тот обнял меня, поцеловал, приказал бойцам поскорей сбираться, готовиться к выступлению, велел пулеметы тащить. «А пареньку, говорит, дайте-ка щец горячих похлебать да каши да отрежьте-ка хороший кусок шпику, а то, говорит, притомился он». Я говорю: «Вы, товарищ Горбунов, Медвежий лог знаете? Ну, так вот туда бойцов ведите».

Вскоре все бойцы ушли. Я на скорую руку подкрепился, шпик и сухари — за пазуху, да дуй, не стой, наматывать за отрядом. Догнал! А как прошло часа два, а то и все три, товарищ Горбунов подходит ко мне, говорит: «Мы их скоро встретим. Мои разведчики уже разнюхали их. Лезь на дерево, а еще лучше зарывайся куда-нибудь, жарко будет». Я — хоп-хоп-хоп на высокую сосну, как белка.

Еще с час времени прошло. Надоело мне сидеть, да и о дедушке сердце ноет. Ослабел я, в сон бросать меня стало. Вот и солнце к закату клонится, а я все еще на дереве сижу, бойцы по скрытным местам пулеметы расставляют. И вспомнил я тут про вкусный шпик, вынул его из-за пазухи, шпик такой ядреный, белый и круто посолен. И только я откусил и с усладой жевать стал, как слышу наши пулеметы: «чо-чо-чо-чо-чок…» Я головой верть-верть во все стороны. Батюшки мои, эвот они, немцы-то!

Глядь — и мой дедушка Матвей в сугробах пурхается. Родимый мой! Видишь ли меня?

И снова мне подумалось: «А ведь дедушка-то мой и верно — вроде как Иван Сусанин в представлении». Только в театре все нарочно, там все не настоящее: и музыка играет, и поляки поют: «Куда, мол, завел ты нас, старик?» И снег поддельный сыплет, бумага, должно быть, настрижена. Там не страшно. Хоть жалостно, да не страшно. А вот здесь — сугробы по пояс, мороз, лес настоящий, вековечный, а замест музыки — стрельбище со всех сторон, живые люди валятся, кровь течет, одним словом — страх.