Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Нет, Наум ничего не мог понять. Да и никто из артели не понимал тунгуса. Кешка напряг все свое соображение, усердно чесал затылок, — нет, темен ему был язык Сенкичи.

Тунгус сердился, лицо его покрылось испариной. Он взял сухую хворостину и стал на нетоптанном снегу, как на бумаге, чертить рисунок. Слева начертил несколько палочек, похожих на людей, затем изобразил коня и подобие пушки. Справа, в некотором отдалении, он этот рисунок повторил, повернув и коня и пушки навстречу первому рисунку.

— Пу! Пу! Бух! — крикнул он как одержимый.

— А-а-а, — радостно протянул Наум. — Это про войну он.

И все сразу поняли, о чем так мучительно силился сказать тунгус.

Сенкича удовлетворенно опять сел на завалинку, развязал сшитую из оленьих шкур торбу, порылся в ней, вытащил новую теплую рубаху, хорошую оленью куртку, чистые холщовые портянки, новые же меховые, выше колен, «обутки», дорогую лисью шапку да еще в придачу тридцать заткнутых за пояс белок. Он все это добро подал Науму, замычал и снова замахал в западную сторону.

— Просит на войну отправить, — пояснил Наум дрогнувшим от волнения голосом.

— Да ведь он сам человек неимущий… Что это он, чудак какой! — заговорили охотники взволнованными голосами. — Наум, ты помаячь ему, чтобы он это себе оставил, ведь ему не нажить больше. Для Красной Армии вот и мы постараемся, да и вся Россия. Чего ж это он… Объясни…

После длинных перемолвок с Сенкичей Наум сказал:

— Сенкича говорит, что он на белом свете один, так пошто же таскать ему на загорбке лишний груз. Лучше пусть его добро на пользу людям пойдет. Он неотступно просит принять от него жертву.

Теперь с какой-то особой любовью, с какой-то непередаваемой ласковостью все уставились взорами на старика. Кешка тоже воззрился на него. Взглянул и широко улыбнулся… Вот какие удивительные водятся в тайге лесовики-волшебники!

СУСАНИНЫ СОВЕТСКОЙ ЗЕМЛИ

Каждому советскому человеку дорог светлый образ Ивана Сусанина. Незабываемый облик мстителя за свой народ жив и поныне. Наша освободительная Отечественная война во множестве родит советских Сусаниных. То здесь, то там на колоссальном фронте войны гремит слава о их подвигах. Бестрепетно приносят они свою жизнь, спасая отечество. Имена их, героических мучеников за правое дело, за счастье родины, будут блистать вечно на страницах истории.

1. ВНУК

Петя ведет рассказ неторопливо, с толком. Волосы у мальчонки белесые, с соломенным отливом, щеки нажеваны толстые, глазенки шустрые. Ему всего одиннадцать лет, но после недавнего с ним происшествия он чувствует себя взрослым. Этой зимой он осиротел и теперь находится на попечении всей деревни. В каждом семействе, в порядке очередности, живет он по неделе. Собирается Петька идти в партизаны.

— Слушай, — говорит он человеку с записной книжкой, и его глаза загораются каким-то особым блеском, — я уж многим рассказывал, не ты первый, не ты последний. Ну, да ладно, пиши.

И вот, значит, такое дело… Сидим мы за этим самым столом, чай пьем, кислое молоко с творогом хлебаем. Дело зимнее, чуть зорька утренняя загоралась, бабушка печку топит, дедушка девятый стакан допивает, лучина в светце горит. А керосину не было у нас: был, да бабушка сослепу пролила его. Вот ладно. И только дедушка стал цедить из самовара десятый стакан, вламываются в избу немцы, офицер да пятеро солдат. Офицер башлык от усатой морды отвернул и прямо, брюхо вперед, на деда. И говорит ему по-русски, хотя и не больно складно, а понять из пятого в десятое можно все-таки. Говорит, а сам в немецкую географическую карту поглядывает. «Знайт, знайт, говорит, я все знайт… Твоя, говорит, восемьдесят годов, ты старая, только ты карашо знайт ваш лес. Ты веди наша карош сольдат на речка Черемха, там кудой ваш красная сольдат укрепился, я все знайт, понимайт… Только чтобы тихомирно, чтоб нам нагрянуть ату-ату… Понял, старая хрыча? К обед доведешь, живой станешь, а обманешь — пристрелю, как собачка, сверх земля валяться будешь. — Тут он вытащил этакой большущий пистолет и прямо деду в нос: — Убью!»

Я, конешное дело, с непривыку задрожал, бабушка уронила ухват, ахнула и шлепнулась на лавку, а дедушка ничего, дедушка хоть и побелел, а ничего себе, старик крепкий. Покрестился он по старой привычке на образа, со мной переглянулся и этак срыву бросил немчуре: «Ты, супостат, не стращай меня. Уж ежели убить грозишь, так ладно, поведу вас. Так и быть».

Офицер сказал: «Гут, гут».

Вот ладно. Дедушка обряжаться стал, натягивает зипун, а сам головой мне кивает: поди, мол, Петька, сюда.

Вот я подошел, а он и шепчет мне: «Беги скорей, Петя, прямо к командиру Горбунову. Упреди. А я немчуру кружить по лесу буду, в Медвежий лог, мол, выведу их, там встретьте».

Офицер заметил, что дед нашептывает мне, да как заорет: «Молчи!.. Пристрреляю!» — а сам револьвером потряхивает.

Я шапку в охапку, сунул за пазуху полкраюхи хлеба да дуй, не стой.