Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Прошло десять дней. Летчик Руднев пришел к ней радостный и говорит:

— Давайте посылочку. Завтра лечу… Командировка. В Богучаре посадка и дальше — на Ростов.

Анна Павловна оставила три плитки шоколаду — одну себе, две Танечке, остальные двадцать четыре запаковала и вместе с письмом отправила матери.

Летчик майор Руднев привел машину в Богучар еще до заката солнца. Он застал старушку на огороде, она сидела под вишневым, в густом цвету, деревом, вязала чулок. А возле нее спал в колясочке грудной ребенок. Кругом жужжали работящие пчелы, нарядные бабочки перепархивали с цветка на цветок, в борозде меж гряд играла с котятами пестрая кошка.

Настасья Прохоровна встретила летчика приветливо. Сняла очки, сказала:

— Этакий вы огромный, батюшка… И как это вас самолет-то держит?

Она поблагодарила его за доставку, усадила возле себя и стала расспрашивать. Заметив, что он торопится, она крепко взяла его за руку, чтоб не ушел. Он рассказал ей, что ее дочь, Анна Павловна, живет неплохо, как и все прочие.

— А вот о своем брате, о вашем сынке Федоре Павлыче, она очень озабочена… Главное, не знает, где он живет, давно не писал. Знает только, что их завод эвакуировался в Сибирь.

Старуха, выслушав его, улыбнулась и сказала:

— Ничего подобного. Федя как жил в Ленинграде, так и живет там. Я и сама-то думала, что он давно в Сибири. Ан вот третьего дня везу колясочку — младенчик-то моей племянницы сынок — глядь-по-глядь, култыхает с палочкой навстречу мне знакомый старичок, наш, ленинградский, с Феденькина завода. «Нилушка, Нилушка! — кричу ему. — Ты как это очутился-то здесь?» А он мне: «Хворость выгнала, захирел. В побывку отпустили. А у меня здесь кой-какая хатенка своя, к дочери приехал». А борода-то у него длинная да серебряная. Он, бывало, в Питере-то и чайку попить захаживал к нам. Ну, обняла я его, и горько мы оба с ним заплакали… Господи, что сталось, что сталось! Родственники его — кто в Ленинграде умер, кто на войне убит. Из четверых его сыновей один убит, другой ранен. Ну, я тем же часом сынку телеграмму послала, адрес сообщила свой… Только дойдет ли, да и когда дойдет… Эх, война, война…

Летчик встал. Она тоже поднялась, сказала:

— Куда же ты теперь, батюшка?

— Под Ростов. Немцев колотить!

— Колоти их, батюшка! — воскликнула старушка. — Колоти хорошенько, чтоб ни вздохнуть им, ни охнуть. Жива ли матерь-то твоя?

— Нету, Настасья Прохоровна… В прошлом году умерла моя родительница.

— Ну, так нагнись, я тебя замест матери благословлю… Ну, сын мой, будь вовеки невредим. Прощай, храни тебя господь и ангелы его! — Она перекрестила его большим крестом, обняла за шею и поцеловала.

Обласканный, растроганный, с каким-то просветленным чувством летчик выходил из огорода приветливой старушки. Человеческая ласковость!.. Что может быть на земле драгоценнее тебя?..

Нилушка говорил ей, что Феденька живет в нужде. Вот ему-то она и отправит шоколад. Две плиточки оставит себе с племянницей, а двадцать две Феденьке перешлет. Как раз ему будет кстати. Да еще постарается хоть немного маслица ему скопить. Нилушка живет здесь вот уже две недели. Подкормился. Через недельку и назад. Вот с ним-то Настасья Прохоровна и направит посылку сыну. Уж Нилушка не подведет: свой человек, заводской мастер, природный пролетарий.

Выбрав свободный денек, старушка засела за письмо.

«Дорогой Феденька, чадо мое ненаглядное, здравствуй! — писала она. — Когда ты был еще маленький и учился в школе, то, помнишь, все читал мне „наизусть басни дедушки Крылова. Помнишь: Вороне бог послал кусочек сыру“. Вот так же и мне…»

Письмо было длинное, сердечное, слезы капали на письмо, драгоценные слезы родной матери.

«…А мне, старухе, шоколад не надобен, куда мне! Племяннице мешок картошки обещали, да и в огороде нам четыре грядки отвели, скоро своя овощь будет. А Нилушка говорит, что ты в нужде. Голубчик Феденька! Ведь ты мой самый любимый в мире человек. Ты и для родины нашей большой старатель, Нилушка много кой-чего нарассказывал про работы про твои. Старайся, Феденька, живи, а обо мне не думай, аж я как-нито свой век протяну. А перед тобой вся жизнь».

Минут за десять до начала утренних работ в служебный кабинет Федора Павловича Кирюшина вошел, подпираясь палочкой, возвратившийся в Ленинград Нилушка. Поздоровался, выложил на стол посылку и письмо, сказал:

— А это вам от маменьки вашей, из города Богучара, подарочек. Тут не знаю чего, а это вот криночка топленого масла. И письмо пожалте.

Инженер Кирюшин подробно обо всем расспросил Нилушку и вскрыл пакет.

— Шоколад… Черт возьми… Да это же мой шоколад! — Он распечатал письмо матери, поцеловал ее вихлястые каракульки, быстро прочел и с убеждением проговорил: — Да, определенно… Мой…

Когда он рассказал Нилушке, как его шоколад пропутешествовал от него к сестре, от сестры к матери и, замкнув круг, возвратился к нему, изумленный Нилушка, оглаживая свою серебряную бороду, молвил:

— Это примечательно… Нет, это прямо удивительно!

Он взбросил вверх палец и каким-то вещим голосом воскликнул:

— Перст судьбы, Федор Павлыч. Указующий перст судьбы…