Том 3. Повести и рассказы

– Не так, не так, – оказал Шатров, опять сжимая до боли руки Веры, – поймите вы, наконец, что не в поступках наших, а в отношении самих нас к этим поступкам вся суть, смысл и тайна жизни. Вы мучаете себя и меня напрасно. Ведь, если бы сейчас хотя бы на одно мгновение мелькнула у меня трезвая мысль, если бы я равнодушно посмотрел на вас, тогда вы были бы правы, но я все так же благоговейно отношусь к вам. И вы для меня таинственны, как и прежде. И весь мир по-прежнему волшебен. Нет, нет, не отталкивайте меня.

– Я хочу вам верить, – проговорила она, в неловком смущении, поправляя платье, – я хочу вам верить. Кому же и верить мне? Ведь больше никого у меня нет… Но мне страшно… Мне кажется, что это начало конца.

– Ах, нет, нет.

– Начало конца, – повторила она, – вот если бы вера у меня была пламенная, тогда бы стоило жить… А так нет силы.

– Нет силы? – почему-то переспросил Шатров.

– Откройте окна, – сказала Вера, – кажется, дождь перестал.

Гроза и буря отошли прочь от шатровской усадьбы. В открытое окно светили теперь золотисто-зеленые лучи.

– Я не знаю, что будет, – шептала Вера, – не знаю, что теперь делать… Только сейчас домой надо. Скорей. Скорей.

XXIV

Когда Шатров и Вера повернули на дорогу к Ивнякам, они заметили, что Лебедка разлилась широко, и все вокруг изменилось: батюшкин луг весь был в воде; часть сада была затоплена; и над этим темным озером, неожиданно возникшим, носились напуганные вороны с громким криком.

– Прощайте, прощайте, – сказала Вера, – поезжайте домой…

Шатров соскочил с лошади и, подойдя к Вере, прошептал, задыхаясь.

– Не надо говорить «вы»… Не надо, Вера. Я люблю тебя. Мы должны увидеться завтра, должны…

Он обнял ее колени и прижался к ним.

– Хорошо, – сказала Вера, – завтра у криницы, где дуб старый… Знаете? Знаешь? В седьмом часу… Что я делаю! Боже мой.

Она нерешительно отстранила Шатрова и поскакала домой. Вере казалось, что по лицу ее можно угадать то, что произошло два часа тому назад; она чувствовала, что руки ее и все тело горит от прикосновений Шатрова, она не знала, что теперь надо делать, и с ужасом думала о том, что приедет муж и ей придется говорить с ним…

Вера прошла в детскую. Она наклонилась над постелькой, где спала Маша. Крошечный полуоткрытый ротик ребенка показался Вере трогательным.

– Я твоя мама, твоя мама, – шептала Вера, точно умоляя простить ее.

Потом она прошла по всем комнатам и, забыв, что муж уехал на три дня, спросила горничную, не вернулся ли Сергей Николаевич.

Из сада доносились неясные крики и гомон. Вера вышла из дому и пошла по влажной дорожке к реке. В нижней части сада суетился садовник и мужики. Несколько яблонь было затоплено, и девки, работавшие в саду, застигнутые врасплох, сидели теперь на деревьях, поджимая босые ноги, и визгливо кричали.

Какие-то парни пытались спустить в воду плот, наскоро сколоченный, но бурная вода, вся в пене, неистово мчалась, давно уж прорвав плотину: нечего было и думать о переправе на тот берег.

Белый сырой туман ходил клочьями по саду. И казалось, что среди деревьев бродят горбатые старики с седыми бородами. Все изменилось. Скамейка, где Шатров разговаривал с Верой о Пушкине, была опрокинута. Дорожки все были в иле, и, как змеи, тянулись повсюду длинные жирные стебли водяных растений, занесенных Бог знает откуда.

Голова, у Веры горела, как в лихорадке, и сердце неровно стучало.

«Что делать? Что делать?» – думала она, вспоминая торопливые объятья и неясные слова Шатрова.

Не наслаждение, а тревогу принесли Вере эти мучительные поцелуи, но она уже чувствовала себя связанной с Шатровым, и ей уже хотелось снова и снова встречаться с ним.

«Неужели это любовь? Неужели?»

Она представила себе лицо Шатрова, бледное, с непонятными глазами, мечтательными и тревожными.

«Быть с ним вместе, касаться рукою его руки, только не надо этих грубых объятий. Ведь он сам говорил, что это не то, не то…»

Какой-то сладостный ужас наполнял сердце Веры. Ей казалось, что она стоит на высокой башне: и страшно, и кажется, что за плечами крылья.

Все вокруг казалось ей чужим и странным: и по-осеннему шумевшие верхушки деревьев; и небо, далекое и холодное, по которому ползли караваны пепельных облаков.

Вере хотелось что-то решить, что-то сделать, но душевная слепота овладела ею, и она бродила по саду в каком-то полусне.

Подошел Ардальон Петрович и стал жаловаться: ливень погубил немало десятин посева. А Вера слушала его и не понимала, о чем он говорит.

– Простите, Ардальон Петрович, я пойду. Я что-то не могу сообразить, в чем дело, – сказала робко Вера, стараясь ласковым тоном загладить свою рассеянность.

И, покинув удивленного Ардальона Петровича, она вышла из усадьбы и пошла к церкви, где у паперти в первый раз сказал ей Шатров о своей любви.

Вечерняя заря окрасила облака по краям алою кровью.

«Не видала я такого неба, – подумала Вера, – и полей таких не видала Господи! Все переменилось… Что же это?»

Когда Вера вернулась домой, там, в столовой сидел Захарченко.

– Я из Черемшинского, – сказал он, – Скрипку убили… А?