Том 3. Повести и рассказы

– Да, да, – рассеянно прошептала Вера, – и небо сегодня ужасное. Что-нибудь случится, право.

– При чем небо? Впрочем, все равно. Я, если вам угодно знать, люблю вас, Вера Леонтьевна. To есть вы не подумайте чего-нибудь. Я не к тому. Я просто люблю вас. Но вы совсем слепы, совсем… Простите меня.

– Может быть, может быть…

– Понимаете ли вы, что творится здесь рядом, вокруг нас?

– Что такое? – невнятно, как во сне, спросила Вера.

– Революция! Поймите вы, наконец.

– Я знаю, – сказала Вера серьезно, – да, это революция и многое другое еще.

– Другого я не знаю. Это все равно. Но вам, Вера Леонтьевна, нельзя здесь оставаться. Революция идет не совсем так, как надо. Эксцессы неизбежны, конечно… Но все-таки… Вот в Черемшинском, например. Зачем было убивать Скрипку?

– Что же вы мне советуете?

– Уезжайте. Уезжайте скорей.

– Как? Завтра?

– Нет, сегодня, сейчас… Я провожу вас. И ребенка возьмем.

То, что у этого большого человека с мужицким лицом дрожат руки и глаза горят, как у пьяного, подействовало на Веру. «Надо спасти Машу», – подумала она. И она громко сказала:

– Да, я поеду.

Горничная принесла чемодан и Вера Леонтьевна сама стала укладывать вещи, случайные и ненужные.

– По моим расчетам Учредительное Собрание придется созвать не ранее, как месяца через два, – говорил Петр Петрович, нервно шагая по комнате.

– Да что я? С ума сошла что ли? – простонала Вера, обхватив голову руками, и села на пол.

– Никуда я не поеду. Бежать стыдно. Да и не убежишь от себя.

XXV

На другой день, в седьмом часу, Шатров пришел к той кринице, о которой говорила Вера. Он неловко, как городской человек, сел на землю, обхватил колени руками, и так замер, ожидая и тоскуя.

Уже печалью осенней дышало небо; кричали скучно мужики и девки, возвращавшиеся с полей; вскоре все затихло…

«Любовь ли это? – думал Шатров и, когда увидел, что по дороге идет Вера, ответил себе: – Да, да, любовь…»

Ее маленькая, хрупкая фигура, ее походка, ее голос – все было для Шатрова, как милая песня, которую когда-то давно пришлось услышать, и вот теперь она снова припомнилась, возникла в душе и звучит.

– Мы уедем отсюда. Ты все скажешь мужу, – говорил он, целуя ее маленькие руки.

– Милый, милый, – шептала Вера, ласково и недоверчиво улыбаясь.

– Да, да… Мы поедем. Мы будем жить во Флоренции, если хочешь… Или в Риме. Ты полюбишь Рим, право.

– Это невозможно, невозможно…

– Как? Почему невозможно? – спросил Шатров, чувствуя, что Вера говорит правду, что ехать вместе нельзя, и не понимая, почему нельзя.

– Я буду называть тебя Павлом. Мне так приятно говорить тебе ты, – сказала Вера задумчиво и рассеянно.

– Да, да… Конечно, ты… Но я не понимаю, почему нам нельзя уехать отсюда.

Вера покачала головой:

– Нельзя, Павел.

– Ты любишь мужа?

– Ах, это не то, не то… Но пойми, Павел, у меня ребенок…

– Мы возьмем его, конечно.

– Нет, об этом и думать нельзя, – сказала Вера серьезно и твердо, – мы влюблены, влюблены… Но разве ты сам не говорил, что мы больные, сумасшедшие… Ведь, вместе жить, это значит отдаться повседневности, простой, трезвой – понимаешь? А мы как во сне с тобой. Нет, Павел, ты не буди меня. Пусть все будет волшебно вокруг, как ты сам говорил.

– Как? А муж? Ведь не будем же мы обманывать его? Я не могу, Вера.

– Да, обманывать нельзя, конечно. Только, как же я скажу ему? У меня и слов не найдется таких. Да и зачем говорить. Все равно скоро всему конец.

Шатров вздрогнул и пристально посмотрел в глаза Веры.

«Она – сумасшедшая, – мелькнуло у него в голове, – но не все ли равно в самом деле?»

Вера положила руки на плечи Шатрову и прильнула к нему.

– Я чувствую, мы скоро погибнем, ты ведь говорил об этом, – прошептала Вера.

От ее прикосновения, шепота, горячего дыханья, у Шатрова упало сердце. Ему хотелось плакать и целовать ноги этой нежной, странной женщины, ставшей ему такой близкой и необходимой.

Зашло солнце и лег на поля сизый, легкий туман, а Шатров и Вера все еще стояли у криницы и говорили бессвязно о любви и гибели.

Они чувствовали, что оба они в плену, что кто-то завел их в лабиринт и бросил там. Выхода нет, спасенья нет, но гибель эта блаженна и прекрасна, потому что они вместе и любят друг друга.

XXVI

Наступили осенние дни. Золотой шуршащий листопад; увядающее предвечернее солнце; распаханные под озимое поля, как траурные ткани, разбросанные по холмам; все было печально, таинственно и красиво. И сердце пело любовь и смерть.

И с каждым днем суевернее любила Вера. Она не простила себе и Шатрову грубых объятий в тот роковой для нее день, когда шумела гроза, но ей хотелось искупить их новой нежностью. Она приходила на свиданье то к старому дубу, то в балку за полем подсолнухов, которые стояли теперь обезглавленные, тихо умирая.

В какой-то полудремотной неге принимала Вера ласки Шатрова.

И потом весь день она мечтала о нем. От этих мечтаний она отрывалась только тогда, когда ей рассказывали об опасности, о том, что кругом бунтуют мужики и горят усадьбы…

Все теснее и теснее сжималось кольцо вокруг экономии Ланских, почти каждую ночь было видно зарево то на одном, то на другом краю неба.