Том 3. Повести и рассказы

Ардальон Петрович и Ланской мрачно совещались о чем-то, сходясь для этого в саду, около конторы или еще где-нибудь. И, если случайно подходила Вера, они прекращали разговор и имели при этом смущенный вид.

Если бы Вера не чувствовала опасности и той странной тревоги, которая, казалось, подымается от земли, как странный туман, и волнует всех, она, быть может, сумела бы сказать мужу, что она не любит его, сумела бы уехать куда-нибудь и устроить по-новому свою жизнь.

Но эта опасность и эта тревога были так значительны, что она не решалась заговорить с Сергеем Николаевичем о своем, о личном, и покорно ждала гибели, как человек, приговоренный к смертной казни.

В осеннем шелесте деревьев, в картавых криках ворон, в размытых дождем берегах Лебедки – во всем чувствовала Вера какой-то ущерб. Весь этот милый быт, пленявший ее в детстве, теперь был чем-то поколеблен, и Вера чувствовала, что так надо, что лучше мучительная боль, чем прежняя благополучная жизнь. Вера знала, что надо жить по-новому или совсем не жить. Вот почему она покорно ждала своей судьбы.

Все было чудесно вокруг: и горделиво-грустные тополя, и последние розы, и благовест, странно звучавший в прозрачном небе – но во всем чувствовала Вера какое-то сладостное изнеможение. Все эти милые, влекущие запахи, краски и звуки, были как предвестники большого и страшного паденья; как будто бы легкою тканью прикрыл свое лицо кто-то и вот стоит рядом, и трудно разглядеть черты его за легкою и красивою тканью, но, должно быть, ужасны эти черты.

И странная была любовь Веры. Вере казалось иногда, что в Шатрове она любит не его самого, а только одну черту в нем, одну черту, напоминавшую ей какое-то лицо, ослепительно-прекрасное. Но она не знала, где она видела это лицо. Не во сне ли?

Но одна эта черта уже покорила совершенно сердце Веры и она с мучительным и сладостным волнением ожидала свиданий, молчаливых и нежных, и запрещала Шатрову говорить о будущем.

XXVII

Ланской опять уехал по делам, а Вера велела оседлать лошадь и поскакала к старому дубу, где ее уже ждал, как было у них условлено, Шатров.

Они долго ездили по осенним пустынным полям, наслаждаясь тишиной и прозрачностью.

– Пора, пора сказать мужу все, – говорил Шатров, чувствуя, что слова его звучат неубедительно.

– Но ведь мы не можем жить вместе… Не можем, – шептала Вера, склоняя голову, – ты сам знаешь, что любовь наша не для жизни обыкновенной… Куда она поведет нас? Бог знает…

Когда Шатров и Вера повернули назад к Ивнякам, они увидели, что навстречу им едут в двух телегах мужики.

Еще издалека было слышно, как они что-то горланят пьяными голосами; потом телеги пропали, спустились, очевидно, в балку и, наконец, вновь показались совсем уже близко. Мужики гнали лошадей вскачь. На передней телеге, стоя, правил большой широкоплечий мужик с черной с проседью бородой. Вера узнала лесника.

Когда телеги проскакали мимо, один из мужиков обернулся и крикнул:

– Эй, паны! Кишки берегите. Будет вам ужо на орехи.

Мужики дружно захохотали.

– Что это? – в ужасе спросила Вера. – Ничего не понимаю. Господи!

– Пьяные, – нахмурился Шатров и ударил лошадь хлыстом по шее.

Когда Шатров и Вера подъехали к старому разбитому грозой дубу, они заметили, что за косогором, в стороне Ивняков, что-то дымится.

– Ведь это пожар, – сказала Вера, задыхаясь от волнения.

– Не думаю, – пробормотал Шатров, – это бахчари костер развели. Картошку пекут.

– Скорей туда. Скорей, – крикнула Вера и пустила лошадь галопом.

Лошади покорно скакали рядом, но было трудно ехать по размытой от дождей черной дороге.

Все отчетливей чернел дым на зеленоватом небе. Теперь было ясно, что горят Ивняки.

– Господи, – простонала Вера, – ребенок там, Маша.

– Не бойтесь. Не бойтесь, – повторял Шатров растерянно, – ведь день теперь; с ним кормилица. Ничего страшного не могло случиться.

Около дома управляющего стояла новенькая, недавно присланная из земства, пожарная водокачка, но никто не подходил к ней, хотя в стороне, неподалеку толпились мужики и о чем-то громко спорили. Один без шапки, с рыжими вихрами на голове, все повторял, помавая рукой.

– По закону, и больше никаких. Исправник, небось, лататы задал… То-то и оно, братцы.

Кто-то из мужиков заметил Веру и Шатрова и бесцеремонно показал на них пальцем:

– Ага! Припожаловали.

Из флигеля вышел Ардальон Петрович и, весь красный, как медь, подойдя вплотную к лошадям Веры, сказал басистым топотом:

– Худо-с. Подожгли.

– Ребенок где? – крикнула Вера, бледнея.

– Не знаю-с, – пробормотал растерянно Ардальон Петрович.

Вера соскочила с лошади и бросилась к дому. Над домом мрачно вздымался густой черный дым. И закрученные, как огромные удавы, вились клубы из окон. Кое-где пламя, желтоватое и розовое, с легким шипением, обволакивало бревна.

Под вишней валялась на земле кормилица и голосила. Вера подбежала к ней и опять крикнула, схватив ее за плечо:

– Ребенок где?

Но кормилица, не отвечая, завыла громче.

Вера бросилась на крыльцо, откуда тоже валил черный лохматый дым.