Том 3. Повести и рассказы

– Э! Что там гадать. А я вам вот что, доктор, скажу. Отвлеченный вы и безбытный человек. Удивляюсь я вам, господа. Вы все критикуете, всем недовольны, все разрушаете – и жизнь беднеет от этого. Быта меньше стало. Все стало подвижнее, легче, мельче и не так прочно, как раньше. А я, по правде сказать, люблю старый уклад, хозяйство, традиции, варенье, соленье… Вы понимаете меня, Вера Леонтьевна?..

– Кажется, понимаю. Я вот тоже к саду нашему привязана и расстаться с ним не могу. Только хорошо ли это?

– Это в вас, господа, белая кость говорит, – криво усмехнулся Захарченко, – сладок вам дворянский быт, а вы попробовали бы мужицкого. Другое бы запели.

– Вы вот, доктор, эс-эр, кажется, – сказал Ланской, – значит, собственности не признаете… А я никак не пойму, как же семья устроится в таком случае.

– Орудия производства не должны быть в руках частных лиц, – сказал серьезно Захарченко, – а вашей рубашки и зубной щетки никто у вас не отнимет.

– Нет, по-моему, коли собственность тронешь, тогда семье конец. Вот для меня земля все равно, что рубашка. Ни за что не отдам.

– Вы, должно быть, и на жену смотрите, как на собственность, – пробормотал с раздражением Захарченко.

– Да, уж коли буду женат, женою не поделюсь с соседом.

– Мы с вами, Вера Леонтьевна, сегодня партии не кончим. Мне еще в Канатово ехать. Там у ребят дизентерия, – сказал Захарченко, рассеянно отгоняя свой шар молотком далеко в траву.

X

Портрет матери покойной велела Вера повесить у себя в комнате. Она смотрела на него и потом на себя в зеркало, и сходство волновало ее и заставляло мечтать о чем-то неопределенном.

И особенно тревожила и пленяла Веру эта странная улыбка.

«Неужели это я?» – думала Вера, глядя в зеркало на тонкие линии алых губ, чувственных и насмешливых, милых и гордых.

«Неужели это я?» – думала она, пристально вглядываясь в продолговатый разрез глаз, томных, нежных и таинственных.

Вера хотела, чтобы пришел кто-то новый, неизвестный и посмотрел на эти губы и разгадал бы их прелесть. И она томилась в каком-то странном ожидании и предчувствии.

Вера бродила по саду, завороженная мечтаниями, и ей казалось, она сама расцветает и махровится, как эти цветы, благоуханные и нежные.

На клумбах и на лугу были у Веры любимцы – розовые и алые цветы, напоминавшие ей нежные ее губы. Она любила розу и мальву… И ночью засыпала в сладком дурмане, уверенная, что будут сниться ей сладостные и желанные сны.

И Вера научилась длить наяву эти пленяющие сердце сны. Просыпаясь ночью, она не открывала глаз и продолжала мечтать: и ей казалось, что кто-то подходит к ней и прижимается губами к ее губам. И она блаженно замирала в полудремотной истоме.

И эти волнующие душу сны были, как жизнь, для Веры, а скучные разговоры Ипатия Андреевича, Жюли, глухое мужицкое горе и тревожные мысли о смерти – все это казалось Вере тяжелым кошмаром.

Так жила Вера.

Однажды пришла к Вере Феклуша и сказала, что Настасьюшка просит ее к себе. Старая няня лежала уже несколько недель недвижно. Захарченко давал пить ей дигиталис, ставил ей горчишники на ноги и спину, а когда Вера спрашивала его: «Ну, что? Как Настасьюшка?» – он безнадежно махал рукой.

Вера пошла к Настасьюшке, робея, и мысли о гибели и смерти закружились у нее в голове.

В комнате Настасьюшки шторы были спущены, и нельзя было сразу разглядеть, где постель. По жесткому, хрипящему дыханию, угадала Вера, где лежит умирающая, и подошла к ней, смущаясь.

– Это я, Настасьюшка, – сказала Вера.

Настасьюшка захрипела, пытаясь сказать что-то, но нельзя было разобрать слов.

Теперь, нагнувшись, видела Вера желтое лицо няньки, все в морщинах лучистых, и откуда-то из глубины светящиеся глаза.

– Выходи за Сереженьку, – прошептала, наконец, Настасьюшка полувнятно, ловя воздух сморщенной рукой, – пора свое гнездо вить, Верочка.

Этот шепотливый совет умирающей испугал Веру, и она отшатнулась от постели: ей показалось, что сморщенная, цепкая рука притянет ее к себе и повлечет. Куда? Бог весть… Не в могилу ли?

На другой день умерла Настасьюшка. И все три дня, пока лежало тело на столе, и на другой день после похорон, Вера вспоминала старческий шепот.

– Выходи за Сереженьку… Пора свое гнездо вить…

И ночью, когда кто-то касался во сне ее губ горячими и влажными губами, она верила, что это Сережа Ланской пришел и вот ласкает ее.

Как-то раз Вера в шарабане поехала смотреть, как убирают хлеб на хуторских полях. Вязали девки тяжелые снопы. Кое-где валялись порезанные косой птенцы. И над жнивьем с воплями носились перепелки, оставшиеся без крова и детей. От желтизны полей и яростного солнца больно было глазам.

Ланской ездил верхом по полю и кричал то на девок, то на приказчика. И усталая лошадь, которую он задергал, сопела и фыркала, и вся была в мыле.

– Ах, какой народ, – сказал Ланской, подъезжая к шарабану, – беда с ним.

«А он хороший, – подумала Вера, любуясь его коренастой мужественной фигурой и голубыми простодушными глазами, – цельный, по крайней мере. И нет этой рассудочности, как у Захарченко».

– Приходите к нам сегодня ужинать, – сказала Вера ласково.