Том 11. Зга

Прежде, бывало, когда жива была Арианда, ко мне все были добры и послушницы, и монахини, и вдруг все переменилось. Бог знает, чего только ни наговаривали на меня молодые – или из зависти? – и в чем только ни подозревали старые. Больше терпела я от монахинь. Был ли с их стороны умысел – испытать терпение послушницы – или уж так бывает всегда по слабости человеческой изводить подначального, не могу сказать. Конечно, я должна была все терпеть – я готовилась к постригу! Я должна была на все укоры и упреки и совсем напрасные отвечать кротким молчанием, а я оправдывалась, и дело доходило до криков, и меня уж поедом ели. И в отчаянии впадала я в уныние, мое сердце ожесточалось, и молитвы мои, такие ясные и покорные, горько вышептывались жалобой.

А тут и новая беда. Испугалась – стало мне казаться, что по летам моим рано, – мне шел восемнадцатый год, – рано мне еще с миром расставаться, и не следует ли и еще послужить Богу без пострига?

Скажу по правде, тайная мысль о замужестве останавливала меня.

И эта мысль приводила меня в ужас – ведь я дала обет постричься!

Я знала, что я многим нравлюсь, видела, как на меня заглядываются, когда выхожу на амвон канонаршить. И мне было приятно, что я нравлюсь, а находились и такие, что и мне самой нравились.

Ожесточение и горькая молитва, тайные грешные мечты и такой укор, на свет не смотрела б.

Я теряла последнюю уверенность.

И сны по ночам мне стали сниться странные.

Я расскажу один сон, особенно поразивший меня в ту страдную пору моей жизни, а приснился на праздник Преображенья.

Стою я будто на нашем монастырском дворе и слышу в воздухе над моей головой разговоры, но кто говорит, не видно. Называют меня по имени, говорили, что меня громом убьет. А шла большая гроза, и такая страшная. Стала я каяться, прошу пощадить меня. Молонья сверкнула. Заплакала я: не миновать уж. И слышу:

«Ты не увидишь того, кто говорит с тобой».

И был этот голос внезапный, как молния.

Содрогаясь, я плакала.

И вот небо стало очищаться, тучи разошлись, просветлело.

Иду по двору к дому. У дверей мальчик загородил мне дорогу, тот самый, что спас меня когда-то, в руках у него два серебряных подсвечника, свечи зажжены.

– Ты хочешь знать, – сказал он, – какая у тебя смерть будет, ты Бога просила! – и, подавая мне свечи, отворил дверь.

И только я переступила порог, ударил гром, и правая рука моя загорелась от боли, а свечи погасли.

– Меня гром убил! – закричала я, изнывая во тьме.

И опять я на нашем монастырском дворе. Свет не похожий – не солнечный, не вечерний, ни день, ни ночь, и в свете Спаситель, а у Его ног семь дубовых кадей полны пшеницы.

Я протянула руки мои –

И Он благословил меня:

«Иди в мир!».

Так и слышу, и тоскою на сердце лежит:

«Иди в мир!».

10

Мне назначили новое послушание: мне велено было по домам ходить для отправления служб – читать по покойникам псалтырь, ухаживать и утешать. Судьба привела меня в богатый купеческий дом к Каблуковым. И там сам хозяин Каблуков, человек уж пожилой, с год как овдовевший, сделал мне предложение. Почему-то это меня страшно оскорбило, я резко отказала, и, в тот же день, не дожидаясь своего срока, ушла назад в монастырь.

С возмущением рассказала я матери Агнии – старой монахине, у которой находилась под началом. И ждала, что наставница моя заступится за меня. Но, к удивлению моему, мать Агния не только не выразила никакого сочувствия, а мною же осталась недовольна. А когда разнеслось по монастырю о моем поступке, старые манатейные монахини открыто порицали меня, ставя в вину мне и мое самовольство – самовольно я оставила дело, ушла от Каблуковых, устав нарушила послушания! – и мой ответ Каблукову! как могла я себе позволить резко, неподобающе, говорить со старшим и уважаемым человеком?

Не без ведома игуменьи, тоже не одобрявшей мой поступок, меня снова назначили к Каблуковым. Умерла у них тетка, и вот для отправления сорокоуста меня и назначили. И на этот раз не одну, а с наставницей моей матерью Агнией.

Мать Агния оказалась приятельницей старухи Каблуковой, матери хозяина, и я видела, как старухи все шушукались да следили за мной. После уж я узнала, что Настасья Федоровна была в заговоре с Агнией, и Агния для нее старалась. Сам же хозяин Иван Антипович по-прежнему не сводил с меня глаз, я это чувствовала и видела, но никаких предложений, ничего такого, будто ничего и не было.

Окончив службы, мы вернулись в монастырь. Еще дорогой Агния заводила со мной разговоры, и не трудно было догадаться, к чему клонила. В монастыре же, в келье, Агния откровенно принялась уговаривать меня выйти замуж за старика Каблукова. И на все мои возражения, ничего не слушая, приводила свои неоспоримые доказательства, – Каблуковы славились на всю округу, Каблуковы были первые вкладчики в монастыре! – и в конце концов выходило как-то так, что замужество мое будет угодно Богу.