Том 11. Зга

У меня в памяти одна легенда: эта легенда про Николу, как пришли к нему с жалобой на цыган, что и под Николин праздник на скрипках играют, поют и пляшут и никуда не скроешься – «мешают!» И Никола сказал: «цыган не гоните: ни именин, ни свадьбы без них не справишь, а как же человеку – не повеселиться!» И с тех пор, говорится в легенде, цыганское безобразие без управы.

Я это понимаю, сочувствую и терпеливо с год уж слушаю субботние цыганские песни, – одну песню над головою, но иногда бывало, в особенности ночью, – ну, никак не заснешь и ропщешь, а спохватишься и укоряешь себя: «мешают! – и людям нельзя повеселиться?»

Сижу над чудесным – над головой субботняя цыганская песня, музыка и топот – мне хочется рассказать один случай из жизни про наших соседей: по соседству столярная и обойная мастерская, я знаю хозяев, за годы присмотрелся, сегодня погиб у них сын-пилот при воздушной катастрофе, а как совсем недавно они всю мастерскую чистили, точно праздника ждали, а по вечерам сидит хозяйка у «ателье» и невольно посмотришь: какая в ее глазах тревога – ждет чего-то! – этот случай сегодня мне наглядно показал всю непрерывность и наполненность жизни, и как мне стало ясно, что завтрашний день с его событиями уже существует сегодня, существовал и вчера, весь законченный – готовый и наполненный от утра до вечера, и никакой волей не повернешь! И еще я хотел бы рассказать – это тоже сегодня из жизни – о «конце», который я почувствовал, не как провал в дыру по-толстовски, а как взлет и восхождение по «лестнице», и о «кольце» добрых воздушных духов белых и крылатых, в котором все слова у человека легки, и свет.

Но цыганская песня и ногой такт выстукивают – вытаптывает меня, не могу я никак сосредоточиться. И закрыл окно.

«Зимой, – подумал, – как жалуешься, что холодно, и на дождик, что сыро, а какая это благодать: дождик!»

И не успел я проговорить «дождик», как грянет – и в окно такой забарабанил дождик да с градом.

«Вот, – думаю, – это и есть град с голубиное яйцо, о котором в газетах пишут: выпал где-то на чудесных полях Бокильеро! Но живыми глазами, что-то не слышно, чтобы кто-нибудь его видел»!

И сейчас же к окну, распахнул и высунулся ——

———

Поздняя ночь и нехорошо это, а пришлось: спустился я к консьержке, разбудил – и, должно быть, на лице у меня испуг был прямо пожарный, а в голосе огненный страх – она застегивается и робко:

– Где это? – не верит: может, еще снится!

И в чем была – за мной: «ту-шить».

Между тем гроза прекратилась, только песня, одна струна, да притоп.

– Посмотрите, – я показал на окно, – чего ж это: ошиблись местом? Хорошо еще загодя закрыл. И пусть, – говорю, – кто это сделал, сам придет ко мне и собственными руками окно вымоет и подоконник вычистит.

Консьержка пошла спокойно спать – «никакой пожар!». А я один, и сам с собою разговариваю – какая уж легенда и чудеса! – не могу успокоиться.

«С французом ничего подобного, – говорю, – ну разве возможно, чтобы кто-нибудь стал дважды в месяц устраивать этот полунощный цыганский Пигаль, живи под ним Супо, да просто побоится, а знают, русский – русский писатель! с русским церемониться нечего».

Музыка продолжалась, песня причитала, – одно и то же – и все-таки я лег и успокоился: я решил, что завтра, как явится подтирать, я свое скажу!

А как проснулся – рано поднялся и тороплюсь одеться: а то ведь придут! и пожалел: «уж как-нибудь, – думаю, – сам обойдусь, неловко человека заставлять такое делать, ведь это вроде как кошку носом тычут!» И приглядываюсь: как бы это осторожно и солнышко тут мне помогает: подсушило. А позвонили-даже испугался. Да, слава Богу, оказалась консьержка – и такое пожарное ведро притащила.

– Я сама, – говорит, – не беспокойтесь.

– Да кто же этим занимается? – говорю.

– Русские, очень хорошие, Будильников.

– Будыльников, – поправляю я, ясно выговаривая неподступное для нее «ы», – Будыльников, да чем же он занимается?

– Marchand des diamants! – и она даже улыбнулась: так светило и освещало это магическое, каменное слово «диамант».

– Диамант –! – и у меня не было больше слов, а только свист.

Из окна – три каштана и пустырь и между каштанами и пустырем забор – глухая белая стена; раньше около куры ходили, а теперь и кошки не бегают —— и я вижу: на этой стенке под веткою каштана сидит – четыре алжирские шишки – моя алжирская птица: птица улетела!

Бику

ерые камни! это, как тень, когда солнце светит – солнечные тени: иду или стал: чувствую, как тихо собираются мысли. У нас на дворе лежал камень: камушком все его называли. Откуда он появился, не помнят. Моя память начинается с этого камня. Сначала я взбираюсь на него – мне он кажется огромным. А как стал подрастать, или камень стал ниже? просто сядешь – как на табуретку. И игры около камня и так чего-нибудь делаешь. А идешь, бывало, расстерзанный, а встретишь камушек – и как-то покойно станет.