Том 11. Зга

Бику знает про «ворону и лисицу», и ему очень нравится ворона (по-французски «ворон»).

– И ворон?

– И ворон и ——Мерлин.

На будущее лето мы непременно поедем в Карнак, а из Карнака в Броселиандский лес, там спит зачарован Мерлин.

Я научил Бику «строить нос»: мы это делаем вместе и соединяемся маленькими пальцами – какой выходит огромный носище! И еще я научил его показывать мне язычок: высунет язычок – я потрогаю, похвалю: а язычок у него влажный, упругий – «хороший язычок»! – и совсем не щекотно. И еще научил я его «бодаться»; только не легко ему далась «коза» – все не те пальчики вытягивает; ну, а когда наловчился, совсем меня забодал и губы так сделает – очень страшно! Но он и сам любит, чтобы я его бодал.

– «Бодад!» – говорит он по-русски твердо и карабкается ко мне на кровать.

Ну, я ему в животик «козой» вожу – очень это ему нравится: «идет коза рогатая ——»

– «Бодад!»

За столом мы сидим около хозяйки: нас отделяет ее тарелка. Я вижу, как Бику ест – и больше работает пальчиками, вилка так, для вида, и часто ест со шкуркой и косточки. А против Бику сидит бабушка: бабушке сто лет, она маленькая и востренькая (камушек!) в белом бретонском чепчике, она ничего не говорит, только смотрит. И когда разговор заходит о кориганах, о менгирах, о дольменах, о волшебницах, она внимательно слушает и, видно, она знает, она и не такое знает! (Друиды запрещали записывать и не осталось письменной памяти о их знании, вот откуда это молчание – трехтысячелетия!)

За обедом на Бику нападает сон; вздрагивая, начинает он клевать носом, но этого мало: незаметно за разговорами спускается он под стол – я заметил: там около бабушки на скамеечку под ногами ее, он положит голову, свернется калачиком и прикурнет. А к десерту обязательно выйдет – Бику очень любит персики. А потом меня провожать. Я зажигаю электричество – большой соблазн для Бику: тушить и зажигать! ну, конечно, «бодаемся», а на прощанье я лиловым карандашом рисую ему на ладошках кориганов и бычьи рога. И он идет спать с растаращенными, разрисованными ручонками, так и заснет, не смывая. А ночью ему снятся сны – он не помнит, – но во сне он часто плачет.

* * *

На чердаке надо мною живет крыса. Днем она в поле, а на ночь приходит спать на чердак. И что она делает, я не знаю, но такое у меня чувство, точно она там расшвыривает и грызет потолок. Я знаю, стены каменные, потолок крепкий, и все-таки – вот прогрызет и ко мне – и ничего, конечно, не сделает, меня же испугается. Но я не могу заснуть, все прислушиваюсь. Наконец, крыса затихает – зубы что ли переломала? – крыса заснула и я засыпаю,

Крыса спугивает мои сны – мне ничего не снится.

Но бывают ночи – день набегается в поле, устанет, а вернется домой, как и нет ее. И после книг – я читаю о менгирах и дольменах, о белой волшебной омеле, о солнце, о быке –

ведь эта земля и эти камни – это как Египет – та же память: и там и тут Карнак, и бык, и солнце, и «мудрость»

– но кроме археологии, «бретонских святых», рыцарей круглого стола, короля Артура и Мерлина, и последнего бретонского короля Соломона, у меня на столе за сорок лет «Le magasin pittoresque» – я рассматриваю картинки – начитавшись и насмотревшись, я засыпаю спокойно. И мне снятся сны из другого мира – жуткие по необычности, и явственно и осязательно, но совсем не грозные и без этой черной томящей памяти навязчивых «костяных и кровавых» снов.

Но с некоторых пор – луна? океан? кориганы? – мои сны превратились в борьбу: началось с дольмена: ясно увидел из терна дольмен – тот, где мы с Бику кружимся на закате – и почему-то стало страшно: что-то тянет, и не хочешь, а смотришь – и я никак не могу от него уйти, не могу проснуться ——